меня. Это же я, иван. Он выронил книгу и спрятал руки под мышками. Как и сегодня утром, лицо его покрылось испариной. Я сел рядом с ним и обнял его за плечи. Он обессиленно привалился ко мне. Его всего трясло. Я посмотрел на книгу. Некий доктор нэф осчасливил человечество "Введением в учение о некротических явлениях". Я пинком отбросил книгу под столик. - Чья это машина? - Спросил я громко. - Ма... Мамина... - Отличный "Форд". - Это не "Форд". Это "Опель". - А ведь верно, "Опель"... Миль двести, наверное? - Да... - А где ты свечки достал? - Купил. - Да ну? Вот не знал, что в наше время продаются свечи. А у вас тут что, лампочка перегорела? Я, понимаешь, вышел в сад яблочко сорвать, гляжу, свет в гараже... Он тесно придвинулся ко мне и сказал шепотом: - вы.. Вы еще немножко не уходите. - Ладно. А может, погасим свет и пойдем ко мне? - Не, туда нельзя. - Куда нельзя? - К вам. И в дом нельзя. - Он говорил с огромной убежденностью. - Еще долго нельзя. Пока не заснут. - Кто? - Они. - Кто - они? - Они. Слышите? Я прислушился. Слышно было только, как шуршат ветки под ветром, да где-то далеко-далеко орут: "Дрож-ка! Дрожка!". - Ничего особенного не слышу, - сказал я. - Это потому, что вы не знаете. Вы здесь новичок, а новичков они не трогают. - А кто же все-таки - они? - Все они. Видели вы этого хмыря с пуговицами? - Пети? Видел. А почему он хмырь? По-моему, вполне приличный человек... Лэн вскочил. - Пойдемте, - сказал он шепотом. Я вам покажу. Только тихо. Мы вышли из гаража, подкрались к дому и обогнули угол. Лэн все время держал меня за руку. Ладонь у него была холодная и мокрая. - Вот, смотрите, - сказал лэн. Действительно, зрелище было страшненькое. На хозяйской веранде, просунув неестественно свернутую голову сквозь перила, лежал мой таможенник. Ртутный свет с улицы падал на его лицо, оно было синее, вспухшее, покрытое темными потеками. Сквозь полуоткрытые веки виднелись мутные, скошенные к переносице глаза. "Ходят между живыми, как живые, при свете дня, - борматал лэн, держась, за меня обеими руками. - Кивают и улыбаются, но в ночи лица их белые, и кровь выступает на лицах..." Я подошел к веранде. Таможенник был в ночной пижаме. Он сипло дышал, от него пахло коньяком. На лице его была кровь, похоже было, что он упал мордой на битое стекло. - Да он просто пьян, - сказал я громко. - Пьяный человек. Храпит. Очень противно. Лэн помотал головой. - Вы новичок, - прошептал он. - Вы ничего не видите. А я видел... - Его снова затрясло. - Их много пришло... Это она их привела... И принесли ее... Была луна. Они отпилили ей макушку... Она кричала, так кричала... А потом стали есть ложками. И она ела, и все смеялись, что она кричит и бьется... - Кто? Кого? - А потом завалили деревом и сожгли... И плясали у костра... А потом все зарыли в саду... Она за лопатой ездила на машине... Я все видел... Хотите, покажу, где зарыли? - Вот что, приятель, - сказал я. - Пошли ко мне. - Зачем? - Спать, вот зачем. Все давно спят, только мы с тобой тут болтаем. - Никто не спит. Вы совсем новичок. Сейчас никто не спит. Сейчас спать нельзя. - Пошли, пошли, - сказал я. - Ко мне пошли. - Не пойду, - сказал он. - Не трогайте меня. Я вашего имени не называл. - А вот сейчас ремень возьму, сказал я грозно, - и напорю тебя по заднице! Кажется, это его немного успокоило. Он снова вцепился мне в руку и замолчал. - Пошли, дружище, пошли, - сказал я. - Ты будешь спать, а я буду рядом сидеть. И если что-нибудь случится, сразу тебя разбужу. Мы влезли через окно в мою спальню (входить в дом через дверь он отказался наотрез), и я уложил его B постель. Я намеревался рассказать ему сказку, но он сразу заснул. Лицо у него было измученное, и он все время вздрагивал во сне. Я придвинул кресло к окну, закутался в плед и выкурил сигарету, чтобы успокоится. Я попытался думать о римайере, о рыбарях, до которых я так и не добрался, о том, что должно случится двадцать восьмого числа, о меценатах, но у меня ничего не получилось, и это меня раздражало. Меня раздражало, что я никак не мог заставить себя думать о своем деле, как о чем-то важном. Мысли разбегались, лезли эмоции, я не столько думал, сколько чувствовал. Я чувствовал, что не зря приехал сюда, но в то же время чувствовал, что приехал совсем не за тем, за чем нужно. А лэн спал. Он не проснулся даже, когда у ворот зафыркал мотор, застучали автомобильные дверцы, кто-то заорал, зареготал и завыл на разные голоса, и я решил было, что перед домом совершают преступление, но оказалось, что это всего-навсего вернулась вузи. Весело напевая, она принялась раздеваться еще в саду, небрежно развешивая на яблонях юбку, блузку и прочее. Меня она не заметила, вошла в дом, повозилась немного у себя наверху, уронила что-то тяжелое и, наконец, затихла. Было около пяти. Над морем разгоралась заря. Глава восьмая. Когда я проснулся, лэна уже не было. Плечо у меня ломило так, что боль отдавала в темя, и я дал себе слово сегодняшний день "Ходить опасно". Кряхтя и чувствуя себя больным и жалким, я проделал некое подобие зарядки, кое-как умылся, взял конверт с деньгами и отправился к тете вайне, продвигаясь через двери боком. В холле я нерешительно остановился: в доме было совсем тихо, и я не был уверен, что хозяйка встала. Но тут хозяйская дверь отворилась, и в холл вошел таможенник пети. Ну, знаете, подумал я. Ночью пети был похож на перепившего утопленника. Сейчас, при свете дня, он напоминал жертву хулиганского нападения. Нижняя часть его лица была залита кровью. Свежая кровь лаково блестела на подбородке, и он держал под челюстью носовой платок, чтобы не запачкать свой белоснежный мундир со шнурами. Лицо у него было напряженное, глаза косили, но в общем он держался удивительно спокойно, словно падать мордой в битое стекло было для него самым обыкновенным делом. Маленькая неприятность, с кем не бывает, не обращайте, пожалуйста, внимание, сейчас все будет в порядке... - Доброе утро, - пробормотал я. - Доброе утро, - вежливо, несколько в нос отозвался он, осторожно промакивая подбородок. - Что с вами? Вам помочь? - Пустяки, - сказал он. - Упал стул... Он вежливо поклонился и, пройдя мимо меня, неторопливо вышел из дома. Я с очень неприятным чувством проводил его взглядом, а когда снова повернулся к двери, передо мной стояла тетя вайна. Она стояла в дверях, грациозно опираясь на косяк, чистенькая, розовая, душистая, и смотрела на меня так, словно я был генерал-полковником тууром или по крайней мере штаб-майором полом. - Доброе утро, ранняя птичка, - проворковала она. - А я слышу, кто это разговаривает в доме в такой час? - Я никак не мог решиться побеспокоить вас, - проговорил я, светски содрагаяь и мысленно взвыв от боли в плече. - Доброе утро, и позвольте вручить вам... - Как мило! Сразу видно истинного джентльмена. Генерал-полковник туур говаривал, что истинный джентльмен никогда никого не заставляет ждать. Никогда. Никого... Тут я заметил, что она медленно, но весьма упорно оттесняет меня от своих дверей. В гостиной у нее было темно, шторы, видимо, были опущены, и в холл тянуло чем-то сладким. - Но вам, право же, не нужно было так уж спешить... - Она, наконец, выдвинулась на удобную позицию и плавным небрежным движением закрыла дверь. - Однако вы должны быть уверены, я сумею оценить вашу предупредительность... Вузи еще спит, а мне уже пора собирать в школу лэна, так что простите... Кстати, свежие газеты у вас на веранде. - Благодарю вас, - сказал я, отступая. - Если у вас достанет терпения, через часок прошу вас на чашку сливок. - К сожалению, я должен буду уйти, - сказал я и откланялся. Газет было шесть. Две местные, иллюстрированные, толстые, как альманахи, одна столичная, два роскошных еженедельника и почему-то арабская "Эль гурия". "Эль гурию" я отложил, а остальные просмотрел, заедая новости сэндвичами и запивая горячим какао. В боливии правительственные войска после упорных боев овладели городом рейес, мятежники оттеснены за реку бени. В москве на международном конгрессе ядерников хаггертон и соловьев сообщили о проекте промышленной установки для получения антивеществ. Третьяковская галерея прибыла в леопольдвиль, официальное открытие произойдет завтра. С базы "Старый восток" (плутон) в зону абсолютно свободного полета запущена очередная серия беспилотных устройств, с двумя устройствами из четырех связь временно потеряна. Генеральный секретарь оон направил генералиссимусу орелья- носу официальное послание, к котором предупредил, что в случае повторного применения экстремистами атомных гранат в эльдорадо будут введены полицейские силы оон. У истоков реки квандо (центральная ангола) археологическая экспедиция академии наук оар обнаружила остатки циклопических сооружений, построенных, как полагают, задолго до ледникового периода. Группа специалистов об"Единенного центра исследований субэлектронных (ритринитивных) структур оценивают запасы энергии, имеющиеся в распоряжении человечества, как достаточные на три миллиарда лет. Космический отдел юнеско сообщает, что относительный прирост населения внеземных баз и плацдармов приближается к приросту населения на земле. Глава английской делегации в оон от имени великих держав выступил с проектом полной демилитаризации, хотя бы и насильственным путем, еще милитаризованных районов земного шара... Сообщения о том, кто сколько килограммов выжал и кто сколько мячей в чьи ворота закатил, я читать не стал. Из местных же сообщений меня заинтересовали три. Городская газета "радость жизни" Писала: "этой ночью группа злоумышленников на частном самолете вновь совершила налет на площадь звезды, полную отдыхающих граждан. Хулиганы выпустили несколько пулеметных очередей и сбросили одиннадцать газовых бомб. В результате возникшей паники несколько мужчин и женщин получили тяжкие увечья. Нормальный отдых сотен порядочных людей был сорван ничтожной группой бандитствующих, с позволения сказать, интеллигентов при явном попустительстве полиции. Председа- тель общества "За старую добрую родину, против вредных влияний" заявил нашему корреспонденту, что общество намерено взять дело охраны заслуженного отдыха сограждан в свои руки. Председатель недвусмысленно дал понять, кого именно народ считает источником вредной заразы, бандитизма и милитаризованного хулиганства..." На девятнадцатой странице газета отвела полосу для статьи "выдающегося представителя новейшей философии, лауреата литературных премий доктора опира". Статья называлась "мир без забот". Доктор опир красивыми словами и очень убедительно обосновывал всемогущество науки, звал к оптимизму, клеймил угрюмых скептиков-очернителей и пригла- шал "быть как дети". Особенную роль в формировании психологии современного (то есть беззаботного) человека он отводил методам волновой психотехники. "Вспомните, какой великолепный заряд бодрости и хорошего настроения дает вам светлый, счастливый, радостный сон! - Восклицал представи- тель новейшей философии. - И недаром сон, как средство излечения многих психических заболеваний, известен уже более ста лет. Но ведь все мы немножко больны: мы больны нашими заботами, нас одолевают мелочи быта, правда, редкие, но кое-где еще сохранившиеся и иногда встречающиеся неустройства, неизбежные трения между индивидуальностями, нормальная здоровая сексуальная неудовлетворенность и недовольство собой, столь присущее каждому гражданину... И подобно тому, как ароматный бадусан смывает дорожную пыль с усталого тела, так радостное сновидение омывает и очищает истомленную душу. И теперь нам не страшны более никакие заботы и неустройства. Мы знаем: наступит час, и невидимое излучение грезогенератора, который я вместе с публикой склонен называть именем "Дрожка", исцелит нас, исполнит оптимизма, вернет нам радостное ощущение бытия". Далее доктор опир об"яснял, что дрожка абсолютно безвредна в физическом и психическом смысле и что нападки недоброжела- телей, усматривающих в дрожке сходство с наркотиками, демагогически болтающих о "Дремлющем человечестве", не могут не вызвать у нас тягостного недоумения, а возможно, и более высоких и грозных для них, недоброжелателей, гражданских чувств. В заключении доктор опир об"Являл счастливый сон лучшим видом отдыха, смутно намекал на то, что дрожка является лучшим средством против алкоголизма и наркоманства, и настоятельно убеждал не смешивать дрожку с иными (не опробированными медициной) средствами волнового воздействия. Еженедельник "золотые дни" Сообщал о том, что из государственной картинной галереи похищено ценное полотно, принадлежащее, по мнению специалистов, кисти рафаэля. Еженедельник обращал внимание компетентных органов на то, что этот преступный акт является третьим за истекшие четыре месяца этого года и что ни одного из ранее похищенных произведений искусства найдено так и не было. В общем-то читать в еженедельниках было нечего. Я бегло просмотрел их, и они произвели на меня самое тягостное впечатление. Их заполняли удручающие остроты, бездарные карикатуры, среди которых особенной глупостью сияли серии "без слов", Биографии каких-то тусклых личностей, слюнявые очерки из жизни различных слоев населения, кошмарные циклы фотографий "ваш муж на службе и дома", Бесконечные полезные советы, как занять свои руки и при этом, упаси бог, не побеспокоить голову, страстные идиотские выпады против пьянства, хулиганства и распутства, уже знакомые мне призывы вступать в кружки и хоры. Были там воспоминания участников "заварушки" И борьбы против гангстеризма, поданные в литературной обработке каких-то ослов, лишенных совести и литературного вкуса, беллетристи- ческие упражнения явных графоманов со слезами и страданиями, с подвигами, с великим прошлым и сладостным будущим, бесконечные кроссворды, чайнворды и ребусы и загадочные картинки... Я швырнул эту груду макулатуры в угол. Ну что у них здесь за тоска!.. Дурака лелеют, дурака заботливо взращивают, дурака удобряют... Дурак стал нормой, еще немного - и дурак станет идеалом, и доктора философии заведут вокруг него восторженные хороводы. А газеты водят хороводы уже сейчас. Ах, какой ты у нас славный, дурак! Ах, какой ты бодрый и здоровый, дурак! Ах, какой ты оптимистический, дурак, и какой ты, дурак, умный, какое у тебя тонкое чувство юмора, и как ты ловко решаешь кроссворды!.. Ты, главное, только не волнуйся, дурак, все так хорошо, все так отлично, и наука к твоим услугам, дурак, и литература, чтобы тебе было весело, дурак, и ни о чем не надо думать... А всяких там вредно влияющих хулиганов и скептиков мы с тобой, дурак, разнесем (с тобой, да не разнести!). Чего они в самом деле! Больше других иM надо, что ли?.. Тоска, тоска... Какое-то проклятье на этих людях, какая-то жуткая преемственность угроз и опасностей. Империализм, фашизм... Десятки миллионов загубленных жизней, исковерканных судеб... В том числе миллионы погибших дураков злых и добрых, виноватых и невинных... Последние схватки, последние путчи, особенно беспощадные, потому что последние. Уголовники, озверелое от безделья офицерье, всякая сволочь из бывших разведок и контразведок, наскучившая однообразием экономического шпионажа, взалкав- шая власти... Пришлось вернуться из космоса, выйти из заводов и лабораторий, вернуть в строй солдат. Ладно справились. Ветерок перебирает листы "истории фашизма" Под ногами... Не успели вдоволь повосхищаться безоблачными горизонтами, как из тех же грязных подворотен истории полезли недобитки с короткоствольными автоматами и самодельными квантовыми пистолетами, гангстеры, гангстерс- кие шайки, гангстерские корпорации, гангстерские империи... "Мелкие, кое-где еще встречающиеся неустройства", - Увещевали и успокаивали доктора опиры, а в окна университетов летели бутылки с напалмом, города захватыва- лись бандами хулиганов, музеи горели как свечи... Ладно. Отпихнув локтем докторов опиров, снова вернулись из космоса, снова вышли из заводов и лабораторий, вернули в строй солдат - справились. Снова горизонты безоблачны. Снова вылезли опиры, снова замурлыкали еженедельники, и снова все из тех же подворотен потек гной. Тонны героина, цистерны опиума, моря спирта... И еще что-то, чему пока нет названия... И снова у них все висит на волоске, а дураки решают кроссворды, пляшут фляг, желают одного: чтобы было весело. Но где-то кто-то сходит с ума, кто-то рожает детей-идиотов, кто-то странно умирает в ваннах, кто-то не менее странно умирает у каких-то рыбарей, а меценаты охраняют свою страсть к искусству кастетами... И еженедельники стараются прикрыть это смрадное болото хрупкой, как мерегни, приторной корочкой благополучной болтовни, а этот дипломированный дурак прославляет сладкие сны, и тысячи недипломированных дураков с удовольствием (чтобы было весело и ни чем не надо думать) предаются снам как пьянству... И снова дураков убеждают, что все хорошо, что космос осваивается небывалыми темпами (и это правда) , что энергии хватит на миллиарды лет (и это правда), чтO жизнь становится все интереснее и разнообразнее (и это, несомненно, тоже правда, но не для дураков), И демагоги-очернители (читай: люди, думающие, что в наше время любая капля гноя способна заразить все человечество, как когда-то пивные путчи превратились в мировую угрозу) , чуждые интересам народа, подлежат всемерному осуждению... Дураки и преступники... Преступники-дураки... - Работать надо, - сказал я вслух. - К черту меланхолию... Мы вам покажем скептиков! Пора было идти к римайеру. Правда, рыбари... Ладно, к рыбарям можно будет сходить потом. Надоело тыкаться вслепую. Я вышел во двор. Было слышно, как на веранде тетя вайна кормит лэна завтраком. - Ну, мам, ну, я не хочу! - Кушай, сынок, надо кушать... Ты такой бледненький... - А я не хочу! Комки противные... - Да где же комки? Ну, давай я сама с"ем... М-м-м! Как вкусно! Попробуй только и увидишь, как вкусно... - А если я не хочу! Я больной, я не пойду в школу. - Лэн, ну, что ты говоришь! Ты так много пропускаешь... - И пусть... - Как же пусть! Меня уже директор два раза вызывал. Нас оштрафуют! - Ну и пусть штрафуют... - Кушай, кушай, сынок... Может быть, ты не выспался? - Не выспался! И у меня живот болит... И голова... И зуб... Вот видишь, вот этот... Голос у лэна был капризный, и я сразу представил себе его надутые губы, болтающую ногу в носке. Я вышел за ворота. День опять был ясный, солнечный, чирикали птицы. Было еще слишком рано, и на пути до "Олимпика" я встретил только двоих. Они шли рядом по обочине тротуара, чудовищно дикие в веселом мире свежей зелени и ясного неба. Один был выкрашен ярко-красной краской, другой - ярко-синей. Сквозь краску проступал пот. Они дышали с трудом, рты их были разинуты, глаза налиты кровью. Я непроизвольно расстегнул все пуговицы на рубашке и вздохнул с облегчением, когда эта странная пара миновала меня. В отеле я сразу поднялся на девятый этаж. Я был настроен очень решительно. Хочет того римайер или не хочет, но ему придется рассказать мне все, что меня интересует. Впрочем, теперь римайер нужен мне не только для этого. Мне нужен был слушатель, а в этом солнечном бедламе я мог пока говорить откровенно только с римайером. Правда, это был не тот римайер, на которого я рассчитывал, но об этом в конце концов тоже нужно было поговорить... У дверей номера римайера стоял давешний рыжий оскар, и, увидев его, я сразу замедлил шаги. Он задумчиво поправлял галстук, откинув голову и глядя в потолок. Вид у него был озадаченный. - Привет, - сказал я. Надо же было с чего-то начинать. Он шевельнул бровями, посмотрел на меня, и я понял, что он меня вспомнил. Он медленно сказал: - здравствуйте. - Вы тоже к римайеру? - Спросил я. - Римайер плохо себя чувствует, - сказал он. Он стоял у самой двери и не собирался, по-видимому, уступать мне дорогу. - Какая жалость, - сказал я, придвигаясь. - А что с ним? - Он очень плохо себя чувствует. - Ай-яй-яй-яй, - сказал я. - Надо бы посмотреть... Я подошел к оскару вплотную. Он явно не собирался пускать меня в номер. У меня сразу заболело плечо. - Я не уверен, что это так уж надо, - желчно сказал он. - Что вы говорите! Неужели так плохо? - Вот именно. Очень плохо. И вам не следует его беспокоить. Ни сегодня, ни в другие дни. Кажется, я пришел вовремя, подумал я. И надеюсь, не опаздал. - Вы его родственник? - Спросил я. Я был очень миролюбив. Он осклабился. - Я его друг. Самый близкий в этом городе. Можно сказать, друг детства. - Это очень трогательно, - сказал я. - А вот я - его родственник. Все равно что брат. Давайте вместе зайдем и посмотрим, что могут сделать для бедняги римайера его друг и его брат. - Может быть, брат уже сделал для римайера достаточно? - Ну что вы... Я только вчера приехал. - А у вас нет здесь случайно других братьев? - Я думаю, их нет среди ваших друзей, - сказал я. - Римайер - исключение... Пока мы несли эту чушь, я внимательно его рассматривал. Он не выглядел слишком уж ловким человеком, даже если учесть мое больное плечо. Но он все время держал руку в кармане, и хотя я был почти убежден, что он не станет стрелять в отеле, рисковать мне не хотелось. Тем более что мне приходилось слышать о квантовых разрядниках ограниченного действия. Мне много раз ставили в упрек, что мои намерения отчетливо видны на моей физиономии. А оскар, по-видимому, был достаточно проницательным человеком. С другой стороны, в карманах у него явно ничего подходящего не было, и руки в карманах он держал зря. Он отступил от двери и сказал: - заходите... Мы вошли. Римайер действительно был плох. Он лежал на кушетке, накрытый сорванной портьерой, и неразборчиво бредил. Стол в номере был перевернут, посередине комнаты валялась в луже спиртного разбитая бутылка, и всюду была разбросана смятая мокрая одежда. Я подошел к римайеру и сел так, чтобы не терять из виду оскара, который встал у окна, опершись задом на подоконник. Глаза у римайера были открыты. Я наклонился над ним. - Римайер, - позвал я. - Это я, иван. Вы узнаете меня? Он тупо глядел мне в лицо. На поэбородке у него виднелась под щетиной свежая ссадина. - Ты уже там... - Пробормотал он. - Рыбарей... Чтобы долго... Не бывает... Ты не обижайся... Мешал очень... Не терплю. Это был бред. Я посмотрел на оскара. Оскар жадно слушал, вытянув шею. - Нехорошо, когда просыпаешься... - Бормотал римайер. - Никому... Просыпаться... Начинают... Тогда не просыпать- ся... Оскар не нравился мне все больше и больше. Мне не нравилось, что он слушает бред римайера. Мне не нравилось, что он оказался здесь раньше меня. И еще мне не нравилась ссадина на подбородке римайера, совсем свежая. Рыжая морда, подумал я, глядя на оскара, как же от тебя избавиться? - Надо вызвать врача, - сказал я. - Почему вы не вызвали врача, оскар? По-моему, это делириум тременс... Я сейчас же пожалел о сказанном. От римайера, к моему немалому изумлению, совсем не пахло спиртным, и оскар, очевидно, хорошо знал это. Он ухмыльнулся и спросил: - делириум тременс? Вы уверены? - Нужно немедленно вызвать врача, - повторил я. - И сиделок. Я опустил руку на телефонную трубку. Он моментально подскочил ко мне и положил ладонь на мою руку. - Зачем же вы? - Сказал он. - Давайте лучше я вызову врача. Вы тут человек новый, а я знаю отличного врача. - Ну какой там у вас врач... - Возразил я, глядя на ссадину у него на костяшках пальцев. Эта ссадина тоже была свежая. - Отличный врач. Как раз специалист по белой горячке. - Вот видите, - сказал я. - А может быть, у римайера и нет никакой белой горячки. Римайер вдруг сказал: - так я велел... Альзо шпрахт римайер... Наедине с миром... Мы оглянулись на него. Он говорил высокомерно, но глаза его были закрыты, а лицо в складках дряблой серой кожи казалось жалким. Сволочь, подумал я про оскара, имеет наглость торчать здесь. У меня вдруг мелькнула дикая мысль, показавшаяся мне в тот момент очень удачной: свалить оскара толчком в солнечное сплетение, связать и заставить немедленно выложить все, что он знает. Знает он, вероятно, много. А может быть, и все. Он смотрел на меня, и в его бледных глазах были страх и ненависть. - Хорошо, - сказал я. - Пусть врача вызовет портье. Он убрал руку, и я позвонил портье. В ожидании врача я сидел возле римайера, а оскар ходил из угла в угол, перешагивая через лужу спиртного. Я следил за ним краем глаза. Он вдруг нагнулся и поднял что-то с пола. Что-то маленькое и пестрое. - Что это там? - Спросил я равнодушно. Он поколебался немного, а затем бросил мне на колени плоскую коробочку с пестрой этикеткой. - А, - сказал я и поглядел на оскара. - "Девон". - "Девон", - отозвался он. - Странно, что здесь, а не в ванной, правда? Черт, подумал я. Пожалуй, я был слишком зелен, чтобы драться с ним в открытую. Я еще слишком мало знал. - Ничего странного, - сказал я наобум. - Вы ведь, кажется, распространяете этот репеллент. Наверное, это образец, который вывалился у вас из кармана. - У меня из кармана? - Он страшно удивился. - А, вы имеете в виду, что я... Но я уже давно выполнил все поручения и теперь просто отдыхаю. Но если вы интересуетесь, я могу помочь. - Это очень интересно, - сказал я. - Я посоветуюсь... Тут, к сожалению, дверь распахнулась, и появился врач в сопровождении двух сестер. Врач оказался человеком решительным. Он жестом убрал меня с кушетки и отбросил портьеру, которой был накрыт римайер. Римайер лежал совершенно голый. - Ну конечно... - Сказал врач. - Опять... - Он поднял римайеру веки, оттянул ему нижнюю губу, пощупал пульс. - Сестра, кордеин... И вызовите горничных, пусть вылижут эту конюшню до блеска... - Он выпрямился и посмотрел на нас. - Родственники? - Да, - сказал я. Оскар промолчал. - Вы нашли его уже без сознания? - Он лежал и бредил, - сказал оскар. - Это вы перенесли его сюда? Оскар помедлил. - Я только укрыл его портьерой, - сказал он. - Когда я пришел, он лежал, как сейчас. Я боялся, что он простудится. Врач некоторое время смотрел на него, потом сказал: - впрочем, это безразлично. Вы можете идти. С ним останется сиделка. Оба. Вечером можете позвонить. Всего хорошего. - А что с ним, доктор? - Спросил я. Врач пожал плечами. - Ничего особенного. Переутомление, нервное истоще- ние... Кроме того, он по-видимому, слишком много курит. Завтра он станет транспортабельным, и тогда увезите его домой. У нас ему оставаться вредно. У нас слишком весело. До свидания. Мы вышли в коридор. - Пойдемте выпьем, - предложил я. - Вы забыли, что я не пью, - заметил оскар. - Жаль. Вся эта история меня так расстроила, что хочется выпить. Римайер всегда был таким здоровяком... - Ну, в последнее время он сильно сдал, - сказал оскар осторожно. - Да, я с трудом узнал его, когда вчера увидел... - Я тоже, - сказал оскар. Он не верил ни одному моему слову. Я ему тоже. - Где вы остановились? - Спросил я. - Здесь же, - сказал оскар. - Этажом ниже, восемьсот семнадцатый номер. - Жаль, что вы не пьете. Мы бы могли посидеть у вас и хорошо поговорить. - Да, это было бы не плохо. Но, к сожалению, я очень спешу. - Он промолчал. - Знаете что, дайте мне ваш адрес, завтра утром я вернусь и зайду к вам. Около десяти - вас устроит? Или вы позвоните мне... - Отчего же... - Сказал я и дал ему свой адрес. - Честно говоря, меня очень интересует "Девон". - Я думаю, мы сумеем договориться, - сказал оскар. - До завтра. Он сбежал по лестнице. Он действительно, по-видимому, спешил. А я спустился в лифте и дал телеграмму марии: "Брату очень плохо чувствую себя одиноким бодрюсь иван". Я и в самом деле чувствовал себя одиноким. Римайер снова вышел из игры - по крайней мере на сутки. Единственный намек, который он мне дал, это совет насчет рыбарей. Ничего определенного у меня не было. Были рыбари, которые обитают где-то в старом метро; был "Девон", который, возможно, каким-то боком касался моего дела, но с тем же успехом мог не иметь к нему никакого отношения; был оскар, явно связанный с "Девоном" и с римайером, фигура достаточно неприятная и зловещая, но, несомненно, лишь одна из множества неприятных и зловещих фигур на местных безоблачных горизонтах; был еще какой-то буба, снабдивший "Девоном" пористый нос... В конце концов я здесь всего сутки, подумал я. Время есть. И на римайера в конце концов можно еще расчитывать, и пека, может быть, удастся найти... Я вдруг вспомнил вчерашнюю ночь и дал телеграмму зигмунду: "Концерт самодеятельности двадцать восьмого подробности не знаю иван". Потом я подозвал портье и спросил, как быстрее пройти к старому метро. Глава девятая. - Приходили бы вечером, сейчас слишком рано. - А мне хочется сейчас. - Приспичило, значит... А вы, может, адресом ошиблись? - Да нет, не ошибся. - И вот именно сейчас вам и надо? - Именно сейчас. И не позже. Он поцокал языком и дернул себе нижнюю губу. Он был коренастый, плотный, с круглой, гладко выбритой головой. Говорил он, едва шевеля языком, и утомленно заводил глаза под верхние веки. По-моему, он не выспался. Его приятель, сидевший за барьером в кресле, по-видимому, тоже не выспался. Но он вообще не говорил ни слова и даже не смотрел в мою сторону. Помещение было мрачное, затхлое, с отставшими от стен покоробленными панелями. С потолка свисала тусклая от пыли лампочка без абажура на грязном шнуре. - Почему бы вам все-таки не прийти попозже? - Промямлил круглоголовый. - Когда все приходят... - Так уж мне захотелось, - скромно сказал я. - Захотелось... - Он пошарил на столе. - У меня вот и бланка не осталось... Эль, у тебя есть бланки? Эль молча нагнулся и вытянул откуда-то из-под барьера мятый лист бумаги. Круглоголовый сказал, зевая: - приходите ни свет ни заря... Народу никого нет, девчонок тоже... Спят еще... Веселья никакого... - Он протянул мне бланк. - Заполните и подпишите, - сказал он. - Мы с элем подпишемся за свидетелей. Деньги сдайте... Не беспокойтесь, у нас честно. Документы у вас есть какие-нибудь? - Никаких. - И то хорошо. Я просмотрел бланк. "Настоящим я, нижеподписавшийся (пропуск), в присутствии свидетелей (большой пропуск) убедительно прошу подвергнуть меня приемным испытаниям на соискание звания члена общества доц. Подпись соискателя. Подписи свидетелей". - Что такое доц? - Спросил я. - Это мы так зарегистрированы, - ответил круглоголо- вый. Он пересчитывал деньги. - Но доц как-то расшифровывается? - А кто его знает... Это еще до меня было. Доц и доц... Ты не знаешь, эль? - Эль лениво помотал головой. - Ну в самом деле, не все ли вам равно... - Абсолютно все равно, - сказал я, вставил свое имя и подписался. Круглоголовый посмотрел, тоже вписал свое имя и подписался, и передал бланк элю. - Похоже, вы иностранец, - сказал он. - Да. - Тогда припишите ваш домашний адрес. У вас родные есть? - Нет. - Тогда и не надо. Готово, эль? Положи в папку... Ну, пойдемте? Он поднял барьер и подвел меня к массивной квадратной двери, оставшейся, наверное, еще с тех времен, когда метро оборудовали под атомоубежище. - Выбора-то никакого нет, - сказал он, словно оправдываясь. Он выдвинул засовы и с натугой повернул ржавую рукоять. - Пойдемте прямо по коридору, - сказал он, - а там сами увидите. Мне показалось, что эль позади хихикнул. Я обернулся. В барьер перед элем был встроен небольшой экран. На экране что-то двигалось, но я не разглядел что. Круглоголовый, налегая всей тяжестью на рукоять, откатил дверь. За дверью открылся пыльный проход. Несколько секунд круглоголовый прислушивался, затем повторил: - прямо по этому коридору. - А что там будет? - Спросил я. - Чего хотели, то и получите... Или, может, вы раздумали? Все это явно не то, что надо, но, как известно, никто ничего не знает, пока сам не попробует. Я перешагнул через высокий порог, и дверь с чмоканьем закрылась за мной. Было слышно, как заскрежетали засовы. Коридор освещали несколько уцелевших ламп. Было сыро, на цементных стенах цвела плесень. Я постоял, прислушива- ясь, но ничего не услышал, кроме редкого стука капель. Я осторожно двинулся вперед. Под ногами скрипела цементная крошка. Коридор скоро кончился, и я очутился в сводчатом бетонном тоннеле, освещенном совсем уже скверно. Когда глаза привыкли к сумраку, я разглядел рельсовый путь. Рельсы были ржавые, между ними темнели лужи неподвижной воды. Под сводом тянулись провисшие провода. Сырость прохватывала до костей, и отвратно пахло - не то падалью, не то испорченной канализацией. Нет, это совсем не то, что нужно. Мне не хотелось терять времени даром, и подумал, что сейчас вернусь и скажу, что приду в другой раз. Но сначала я решил - просто из любопытства - пройти немного по тоннелю. Я пошел направо, на свет далеких ламп. Я перескакивал через лужи, спотыкался о прогнившие шпалы, путался в оборванных кабелях. Дойдя до лампы, я снова остановился. Рельсовый путь бы разобран. Шпалы валялись вдоль стен, а на пустом полотне зияли дыры, наполненные водой. Затем я увидел рельсы. Никогда мне не приходилось видеть рельсы в таком состоянии. Некоторые были скручены штопором. Они были начищены до блеска и напоминали огромные сверла. Другие были с огромной силой вбиты в полотно и в стены тоннеля. А третьи были завязаны в узлы. У меня мороз пошел по коже, когда я увидел это. В простые узлы, в узлы с бантом, в узлы с двумя бантами, как шнурки на ботинках... Они были сизые от окалины. Я посмотрел вперед, в глубину тоннеля. Оттуда тянуло гниющей падалью, тусклые желтые огни редких ламп мерно мигали, словно что-то раскачивалось на сквозняке, заслоняя и снова открывая их. Нервы мои не выдержали. Я чувствовал, что это не более чем дурацкая шутка, но я ничего не мог с собой поделать. Я присел на корточки и осмотрелся. Скоро я нашел то, что искал: метровый обломок железного прута. Я взял его под мышку и двинулся дальше. Железо было холодное, влажное и шершавое от ржавчины. Косой мигающий свет далеких ламп озарял скользкие, блестящие от сырости стены. Я уже давно заметил на них странные круглые потеки, но вначале не обратил на это внимание, а потом заинтересовался и подошел посмотреть. По стене, насколько хватал глаз, тянулись два ряда круглых следов, разделенных метровым интервалами. Это выглядело так, как будто по стене здесь пробежал слон, и пробежал не очень давно - на краю одного такого следа слабо шевелилась раздавленная белая сороконожка. Хватит, подумал я, пора возвращаться. Я посмотрел вдоль тоннеля. Теперь под лампами впереди были отчетливо видны черные качающиеся гирлянды. Я взял прут поудобнее и пошел вперед, держась поближе к стене. Это тоже впечатляло. Под сводами тоннеля тянулись провисшие кабели, а на них, связанные хвостами и собранные в тяжелые щетинистые гроздья, покачивались на сквозняке сотни и сотни мертвых крыс. В полумраке жутко блестели мелкие оскаленные зубы, торчали во все стороны закостенев- шие лапки, и эти гроздья длинными гнусными гирляндами уходили в темноту. Густой тошнотворный смрад опускался из-под свода и растекался по тоннелю, шевелящийся, плотный, как кисель... Раздался пронзительный визг, и под ноги мне вдруг бросилась огромная крыса. Потом еще одна. И еще. Я попятился. Они мчались оттуда, из темноты, где не было ни одной лампы. И оттуда вдруг толчками пошел воздух. Я нащупал локтем пустоту в стене и вдвинулся в нишу. Под каблуками заверещало и задергалось живое - я не глядя отмахнулся своей железной палкой. Мне было не до крыс, потому что я слышал, как кто-то тяжело и мягко бежит по тоннелю, плюхая по лужам. Зря я ввязался в это дело, подумал я. Железный прут показался мне таким легким и ничтожным по сравнению с завязанными в узлы рельсами. Это не летучая пиявка... И не динозавр из конго... Только б не гигантопитек, все что угодно, только бы не гигантопитек. У этих ослов хватит ума выловить гигантопитека и запустить в тоннель... Я плохо соображал в эти секунды. И неожиданно ни с того ни с сего подумал о римайере. Зачем он послал меня сюда? Что он сошел с ума?.. Только бы не гигантопитек... Он пронесся мимо меня так быстро, что я не успел разобрать, что это такое. Тоннель гудел от его галопа. Затем где-то совсем рядом раздался отчаянный скрежещущий визг пойманной крысы, и наступила тишина. Я осторожно выглянул. Он стоял шагах в десяти, под самой лампой, и ноги подо мной обмякли от огромного облегчения. - Умники-затейники, - сказал я вслух, чуть не плача. - Остряки-самоучки... Это надо же было додуматься! Талантыса- мородки... Он услышал мой голос и, задрав кормовые ноги, произнес: - температурка у нас будет два метра тринадцать дюймов, влажности нет, чего нет, того нет... - Повтори свое задание, - сказал я, подходя. Он со свистом выпустил из присосков сжатый воздух, бессмысленно подрыгал ногами и взбежал на потолок. - Слезай вниз, - приказал я строго, - и отвечай на вопрос. Он висел у меня над головой среди заплесневелых проводов, этот давно устаревший кибер, предназначенный для работ на астероидах, жалкий и нелепый, весь в лохмотьях от карбонной коррозии и в кляксах черной подземной грязи. - Слезай вниз! - Рявкнул я. Он швырнул в меня дохлой крысой и умчался в темноту. - Базальты! - Вопил он на разные голоса. - Псевдометаморфические породы! Я над берлином! Как слышите? Пора спать! Я бросил палку и пошел за ним следом. Он добежал до следующей лампы, спустился вниз и стал быстро, по-собачьи, рыть бетон рабочими манипуляторами. Бедняга, у него и в лучшие-то времена мозг был способен к нормальной работе только при тяжести в одну сотую земной, а сейчас он был совершенно невменяем. Я нагнулся над ним и стал шарить под панцирем, отыскивая узел регулировки. "Вот поганцы", - сказал я вслух. Узел регулировки был расплющен, словно но нему ударили кувалдой. Он бросил копать и схватил меня за ногу. - Стоп! - Гаркнул я. - Прекратить! Он прекратил, лег на бок и сообщил басом: - надоел он мне до смерти, эль. Бренди бы сейчас выпить... Внутри у него щелкнули контакты, и заиграла музыка. Шипя и посвистывая, он исполнил "Марш охотников". Я смотрел на него и думал, как это глупо и отвратительно, как смешно и страшно одновременно. Если бы я не был межпланетником, если бы я испугался и побежал, он бы почти наверняка убил меня... А ведь здесь никто не знал, что я был межпланетником. Никто. Ни один человек. Римайер тоже не знал, что я был межпланетником... - Встань, - сказал я. Он зажужжал и принялся ковырять стену, и тогда я повернулся и пошел обратно. Все время, пока я шел до поворота в коридор, мне было слышно, как он гремит и лязгает в груде исковерканных рельсов, шипит электросваркой и несет околесицу на два голоса. Противоатомная дверь была уже открыта. Я шагнул через порог и захлопнул ее за собой. - Ну как? - Спросил круглоголовый. - Глупо, - ответил я. - Я же не знал, что вы межпланетник. Вы работали в космосе? - Работал. Все равно глупо. На дураков. На неграмотных экзальтированных дураков. - На каких? - Экзальтированных. - А-а... Ну, это вы зря. Многим нравится. А вообще я вам говорил, что приходили бы вечером. У нас вообще для одиночек развлечений мало... - Он налил виски и добавил содовой из сифона. - Хотите? Я взял стакан и облокотился на барьер. Эль с сигареткой, прилипшей к губе, угрюмо смотрел на экран. По экрану метались ослизлые стены тоннеля, скрюченные рельсы, черные лужи, летели искры электросварки. - Это не для меня, - заявил я. - Пусть этим занимаются бухгалтеры и парикмахеры. Я против них, конечно, ничего не имею, но мне-то надо такое, чего я никогда в жизни не видел. - Сами, значит, не знаете, чего хотите, - сказал круглоголовый. - Это тяжелый случай. Вы, извиняюсь, не интель? - А в чем дело? - Нет, вы только не подумайте чего-нибудь, перед костлявой, сами понимаете, все равны. Я только что хочу сказать? Что интели - самые капризные клиенты, вот и все. Верно, эль? Если приходит, скажем, тот же бухгалтер или парикмахер, он хорошо знает, чего ему надо. Кровь погонять ему надо, чтобы себя показать, собой погордиться, чтобы девчонки визжали, чтобы показывать всем дырки в шкуре... Это парни простые, каждому хочется считать себя мужчиной. Ведь кто он такой, наш клиент? Способностей особенных у него нет, да они ему и не требуются... Вот раньше, я в книге читал, хоть завидовали друг другу, сосед, мол, как сыр в масле катается, а я на холодильник накопить не могу - разве это можно вытерпеть? Цеплялись, конечно, зубами за барахло, за деньги, за место выгодное... Жизнь на это клали! У кого кулак крепче или голова хитрее, тот и наверху... А теперь ведь жизнь стала жирная, тихая, всего в достатке. К чему себя применить? Я же не карась, я же человек все-таки, мне же скучно, а придумать сам ничего не умею. Это ведь надо особые способности иметь - придумывать! Это надо же гору книг прочитать, а попробуй-ка их читать, когда тебя от них тошнит... Прославиться там в мировом масштабе или выдумать чего-нибудь вроде машины - это мне и в голову не сразу придет, а если и придет - что толку? Никому ты в общем-то не нужен, даже жене и детям собственным не нужен, если разобраться, верно, эль? Да и тебе никого не надо... Теперь, значит, придумывают для тебя умные люди что-нибудь новенькое, то ароматьеры эти, то дрожку, то новую пляску... Питье вот новое придумали... "Хорек" называется... Хотите, я вам собью? Он этого "Хорька" хватит - глаза на лоб, он и доволен... А пока глаза у него на месте, жизнь для него все равно что дождевая вода. Вот к нам тут один интель ходит и каждый раз жалуется: жизнь, говорит, пресна, ребята... А отсюда я выхожу - герой! После, скажем, пульки или "Один на двенадцать" я же совсем по-другому на себя смотрю. Верно, эль? Мне все снова сладко делается - бабы, жратва, вино... - Да, - сказал я сочувственно. - Я вас хорошо понимаю. Но для меня-то все это тоже пресно. - Слег ему нужен, - сказал вдруг эль басом. - Что-что? - Спросил я. - Слег, говорю. Круглоголовый весь сморщился. - Ну брось, эль. Ну что ты сегодня какой-то... - Кашлять я на него хотел, - сказал эль. - Не люблю я этих... Все ему пресно, все ему не так. - Вы его не слушайте, - сказал круглоголовый. - Он ночь не спал, утомился... - Нет, почему же? - Возразил я. - Очень интересно. Что это за слег? Круглоголовый опять сморщился. - Неприлично это, понимаете? - Сказал он. - Вы эля не слушайте, он хороший парень, простой, но ему обложить человека ничего не стоит. А слово это нехорошее. Повадились сейчас какие-то на стенах его везде писать. Вот ведь хулиганье, а? Сопляки, толком и не знают, что это такое, а пишут... Вон, видите, мы барьер обстругали... Сволочь какаято вырезала, поймал бы его - наизнанку вывернул бы... Ведь у нас женщины бывают. - Ты скажи ему, - произнес эль, обращаясь к круглоголовому, - чтобы раздобыл себе слег и утихомирился. Пусть найдет бубу... - Да заткнись ты, эль! - Сказал круглоголовый сердито. - Не слущайте вы его... Услышав имя бубы, я снова наполнил стакан и устроился поудобнее. - Что же это такое, - сказал я, - тайный порок какой-нибудь? - Тайный! - Сказал эль басом и нехорошо заржал. Круглоголовый тоже засмеялся. - У нас тайного ничего быть не может, - сказал он. - Какие могут быть тайны, когда народ с пятнадцати лет закладывает? Дураки эти, интели, все секреты разводят... Хотят двадцать восьмого заварушку устроить, шепчутся, минометы давеча за город повезли, чтобы спрятать, значит, ну, как дети, ей-богу! Верно, эль? - Ты ему скажи, - простой хороший парень эль гнул свое. - Ты ему скажи: пусть валит ко всем чертям. Ты за него не заступайся. Так ему и скажи: пусть идет к бубе в "Оазис", и весь разговор. Он выбросил на барьер мой бумажник и бланк. Я допил виски. Круглоголовый серьезно сказал: - конечно, как хотите, дело ваше, но я вам советую от этих вещей держаться подальше. Мы, может, все к этому придем, да чем позже, тем лучше. Я вам даже об"Яснить не могу, я только чувствую, что это - как в могилу: никогда не поздно и всегда рано. - Спасибо, - сказал я. - Он еще благодарит! - Эль снова заржал. - Ты видал такое? Еще и благодарит. - Три рубля мы удержали, - сказал круглоголовый. - А бланк порвите. Нет, дайте я сам порву. А то, не дай бог, случится с вами что-нибудь, а полиция к нам пожалует. - Честно говоря, - сказал я, пряча бумажник, - мне все-таки непонятно, как вашу контору не прикроют. - А у нас все честно-благородно, - сказал круглоголо- вый. - Не хочешь - никто тебя не заставит. А если что-нибудь случилось - сам виноват. - Наркоманов тоже никто не заставляет, - возразил я. - Э, сравнили! Наркотики - дело денежное, корыстное... - Ну ладно, до свидания, - сказал я. - Спасибо вам, ребята. Где, вы сказали, бубу искать? - "Оазис", - Пробасил эль. - Кафе. Проваливай. - Какой ты вежливый, дружок, - сказал я, - даже сердце щемит. - Проваливай, проваливай, - повторил эль. - Интель вонючий. - Не волнуйся так, милый, - сказал я, - а то язву наживешь. Береги желудок, дороже желудка у тебя ничего нет. Верно я говорю? Эль начал медленно выдвигаться из-за барьера, и я ушел. У меня снова разболелось плечо. На улице падал крупный теплый дождь. Листья деревьев блестели мокро и весело, пахло свежестью, озоном, грозой. Я остановил такси и назвал "оазис". Улица вся струилась свежими ручейками, и город был таким красивым и уютным, что неприятно было даже думать о заплесневелом, заброшенном метро. Дождь хлестал вовсю, когда я выскочил из машины и, перемахнув через тротуар, ворвался в кафе "оазис". Народу было довольно много, почти все ели, даже бармен за стойкой хлебал суп, пристроив тарелку между стаканчиками для спиртного. Пообедавшие курили, рассеянно глядя на улицу сквозь залитую водой витрину. Я подошел к стойке и вполголоса осведомился, здесь ли буба. Бармен положил ложку и оглядел зал. - Не-а, - сказал он. - Да вы обедайте пока, он скоро будет. - А как скоро? - Минут через двадцать, через полчаса. - Ага, - сказал я. - Тогда я пообедаю, а потом подойду, и вы мне его покажите. - Умгум, - сказал бармен, возвращаясь к своему супу. Я взял поднос, набрал себе какой-то обед и сел к окну подальше от других посетителей. Мне хотелось подумать. Я чувствовал, что материала набралось достаточно для того, чтобы подумать о деле. Кажется, цепочка намечалась. Коробочки с "девоном" В ванной. Пористый нос говорил о бубе и о "девоне" (Шепотом говорил). Простой хороший парень эль говорил о бубе и о слеге. Отчетливая цепочка: ванна - "девон" - Буба - слег. Более того. Загорелый парень с мышцами предупреждал, что "девон" И все прочее - всем дряням дрянь, а круглоголовый адепт социального мазохизма не видел разницы между слегом и могилой. Как будто все сходится. Как будто это то, что мы ищем... И если это так, то римайер правильно посылал меня к рыбарям... Римайер, сказал я про себя. Зачем ты посылал меня к рыбарям, римайер? Да еще наказывал не капризничать и делать, что велят... И ведь ты не знал, что я межпланетник, римайер. А если даже и знал, то ведь там есть не только сумасшедший кибер, там есть и пулька и "один на двенадцать". Чем-то я тебе очень не понравился, римайер... Чем-то я тебе помешал. Да нет же, сказал я, этого же не может быть. Просто ты мне очень не доверял, римайер. Просто я чего-нибудь еще не знаю. Например, я не знаю, что такое оскар, который торгует в курортном городе "девоном" И который с тобой связан, римайер. И наверное, до нашего разговора в лифте ты встречался с оскаром... Я не хочу об этом думать. Он лежит, как покойник, а я думаю о нем такие вещи, и он даже не может оправдаться... Я вдруг почувствовал скверный холодок внутри. Ну хорошо, ну мы выловим эту шайку. И что изменится? Дрожка останется, лопоухий лэн будет по-прежнему не спать по ночам, вузи будет приходить домой пьяная до безобразия, а таможенник пети будет зачем-то падать мордой в битое стекло... И все будут заботиться о "благе народа". Одних будут поливать слезогонкой, других вколачивать по уши в землю, третьих превращать из обезьян в то, что вполне сойдет за людей... А потом дрожка выйдет из моды, и народу подарят супердрожку, а вместо из"ятого слега подсунут суперслег. Все будет для блага народа. Веселись, страна дураков, и не о чем не думай!.. За соседний столик уселись с подносами двое в накидках. Один из них показался мне чем-то знакомым. У него было породистое высокомерное лицо, и, если бы не толстый белый пластырь на левой скуле, я бы обязательно узнал его - во всяком случае, у меня было такое ощущение. Второй был румяный человек с большой плешью и суетливыми движениями. Разговаривали они негромко, но не потому, что хотели скрыть что-нибудь, и их было отлично слышно с того места, где я сидел. - Поймите меня правильно, - убедительно посоветовал румяный, торопливо поглощая шницель. - Я вовсе не против театров и музеев. Но ассигнования на городской театр в прошлом году недоиспользованы, а в музеи ходят одни туристы... - Похитители картин, - вставил человек с пластырем. - Оставьте, пожалуйста. У нас нет картин, которые стоило бы похищать. Слава богу, "Сикстинских мадонн" пока еще не научились синтезировать из опилок. Я хочу обратить ваше внимание на то, что распространение культуры должно в наше время идти совсем другим путем. Культура должна не входить в народ, а исходить из народа. Народные капеллы, кружки самодеятельности, массовые игры - вот что нужно нашей публике... - Нашей публике нужна хорошая оккупационная армия, - сказал человек с пластырем. - Ах, оставьте, пожалуйста, вы ведь так не думаете... Охват кружками у нас на безобразном уровне. Боэла мне жаловалась вчера, что на ее чтения ходит только один человек, и тот, кажется, с матримониальными намерениями. А нам надо отвлекать народ от дрожки, от алкоголя, от сексуальных развлечений. Нам надо поднимать дух... Человек с пластырем прервал его: - что вам от меня нужно? Чтобы я сегодня поддерживал ваш проект против этого осла, нашего уважаемого мэра? Ради бога! Мне абсолютно все равно. Но если вы хотите знать мое мнение о духе, то духа нет, дорогой советник! Дух давно умер! Он захлебнулся в брюшном сале. И на вашем месте я бы считался с этим и только с этим! Румяный человек, казалось, был убит. Некоторое время он молчал, потом вдруг застонал: - боже мой, боже мой, чем вы вынуждены заниматься! Но я спрашиваю вас, кто-то все-таки летит ведь к звездам! Где-то строят мезонные реакторы! Где-то создают новую педагогику! Боже мой, совсем недавно я понял, что мы даже не захолустье, мы - заповедник! В глазах всего мира мы - заповедник глупости, невежества и порнократии. Представьте себе, в нашем городе второй год сидит профессор рубинштейн. Социальный психолог, мировое имя. Он изучает нас, как животных... "Инстинктивная социология разлагающихся эконо- мических формаций" - так называется его работа. Его интересует человек как носитель первобытных инстинктов, и он мне жаловался, как трудно ему было набирать материал в странах, где инстинктивная деятельность искажена и подавлена системой педагогики. А у нас он блаженствует! По его словам, у нас вообще нет никакой деятельности, кроме инстинктивной. Я был оскорблен, мне было стыдно, но боже мой, что же я мог ему возразить?.. Вы поймете меня. Вы же умный человек, мой друг, вы холодный человек, я знаю, но не могу же я поверить, чтобы вам до такой степени было все равно... Человек с пластырем высокомерно глядел на него и вдруг дернул щекой. И я сразу же узнал его: это был тот самый тип с моноклем, который так ловко облил меня светящейся гадостью вчера у меценатов. Ах ты стервец! - Подумал я. - Ах ты вор! Оккупационная армия ему понадобилась! Дух, видите ли, захлебнулся в сале... - Простите, советник, - брезгливо произнес человек с пластырем. - Я все это понимаю, и именно поэтому мне совершенно ясно, что все вокруг нас - это маразм. Последние судороги. Эйфория. Я встал и приблизился к их столику. - Разрешите? - Спросил я. Они удивленно воззрились на меня. Я сел. - Простите меня, пожалуйста, - сказал я. - Я, собственно, турист и здесь у вас недавно, а вы, по-моему, местные и даже имеете какое-то отношение к городскому управлению... Вот я и решился побеспокоить вас. Я все слышу вокруг: меценаты, меценаты... А что это такое, никто толком не знает... Человек с пластырем снова дернул щекой. Глаза его расширились - он тоже узнал меня. - Меценаты? - Сказал румяный советник приветливо. - Есть, есть такая варварская организация у нас. Очень печально, но есть. (Я кивал и рассматривал пластырь. Мой знакомый уже оправился и с прежним высокомерным видом кушал желе.) По сути дела, это современные вандалы. Мне простO трудно подобрать другое слово. Они скупают на паях ворованные картины, скульптуры, рукописи неопубликованных книг, патенты и уничтожают их. Вы представляете, как это отвратительно? Они находят некое патологическое наслаждение в уничтожении элементов мировой культуры. Собираются большой, хорошо одетой толпой и неторопливо, продуманно, со сладострастием уничтожают... - Ай-яй-яй-яй! - Сказал я, не сводя глаз с пластыря. - А ведь таких надо вешать за ноги. - Мы их преследуем! - Воскликнул румяный советник. - Мы их преследуем по закону. Мы, к сожалению, не можем преследовать артиков и першей, они, собственно, не нарушают никаких писанных законов, но коль скоро речь заходит о меценатах... - Вы уже кончили, советник? - Осведомился человек с пластырем. Меня он игнорировал. Румяный спохватился. - Да-да, нам пора идти. Вы нас извините, - сказал он, обращаясь ко мне, - у нас заседание в муниципалитете... - Бармен! - Металлическим голосом позвал человек с пластырем. - Вызовите такси, прошу вас. - Вы давно в городе? - Спросил румяный. - Второй день, - ответил я. - И вам... Нравится? - Красивый город. - М-да, - промямлил румяный. Мы помолчали. Человек с пластырем нахально вставил в глаз монокль и вытащил сигару. - Болит? - Спросил я сочувственно. - Что именно? - Надменно сказал он. - Скула, - сказал я. - И еще должна болеть печень. - У меня никогда ничего не болит, - ответил он, блеснув моноклем. - Разве вы знакомы? - Удивился румяный. - Немножко, - сказал я. - Мы поспорили об искусстве. Бармен крикнул, что такси прибыло. Человек с пластырем сейчас же встал. - Пойдемте, советник, - сказал он. Румяный растерянно улыбнулся мне и тоже встал. Они пошли к выходу. Я проводил их глазами и направился к стойке. - Бренди? - Спросил бармен. - Именно, - сказал я. Меня трясло от злости. - Кто эти люди, с которыми я сейчас говорил? - Плешивый - это советник муниципалитета, культурой занимается. А тот, что с моноклем, - это городской казначей. - Казначей, - сказал я. - Сволочь он, а не казначей. - Да ну? - Сказал бармен с интересом. - Вот вам и ну. Буба пришел? - Нет еще. А казначей, он что? - Сволочь он, - сказал я. - Ворюга. Бармен подумал. - Очень даже может быть, - сказал он. - Вообще-то он барон. Бывший, конечно. Повадки у него и верно сволочные. Жалко, я голосовать не ходил, а то бы против него голосовал... А что он вам сделал? - Он вам сделал, - сказал я. - А я ему сделал. И еще кое-что сделаю. Вот такое положение. Бармен, ничего не поняв, кивнул и сказал: - повторим? - Давайте, - сказал я. Он налил мне бренди и сообщил: - а вот и буба пришел. Я оглянулся и чуть не выронил стакан. Я узнал бубу. Глава десятая. Он стоял у дверей и озирался с таким видом, будто пытался вспомнить, куда он пришел и для чего пришел. Он был очень не похож на себя, но я его все-таки узнал сразу, потому что мы четыре года просидели рядом в аудиториях школы, и потом было еще несколько лет, когда мы встречались чуть ли не ежедневно. - Слушайте, - сказал я бармену. - Его зовут буба? - Умгум, - сказал бармен. - Что же это - кличка? - Откуда мне знать? Буба и буба. Его все так зовут. - Пек! - Крикнул я. Все посмотрели на меня. И он тоже медленно повернул голову и поискал глазами, кто зовет. Но на меня он не обратил внимания. Словно вспомнив что-то, он вдруг судорожными движениями принялся отряхивать воду с плаща, а потом, шаркая каблуками, подковылял к стойке и с трудом взобрался на табурет рядом со мной. - Как обычно, - сказал он бармену. Голос у него был глухой и сдавленный, словно его держали за горло. - Вас тут дожидаютя, - сказал бармен, ставя перед ним стакан спирта и глубокую тарелку, наполненную сахарным песком. Он медленно повернул голову, посмотрел на меня и спросил: - ну? Чего надо? Веки у него были воспалены и полуопущены, в уголках глаз скопилась слизь. И дышал он через рот, как будто страдал аденоидами. - Пек зенай, - тихо произнес я, - курсант пек зенай, вернитесь, пожалуйста, с земли на небо. Он все так же слепо смотрел на меня. Потом облизнул губы и сказал: - сокурсник, что ли? Мне стало жутко. Он отвернулся, взял стакан, выцедил спирт и, давясь от отвращения, стал есть сахарный песок большой столовой ложкой. Бармен налил ему второй стакан. - Пек, - сказал я, - ты что же, дружище, не помнишь меня? Он снова оглядел меня. - Да нет... Наверное, видел где-то... - Видел где-то! - Сказал я с отчаянием. - Я - иван жилин, неужели ты меня совсем забыл? Его рука со стаканом едва заметно дрогнула, и этим все кончилось. - Нет, приятель, - сказал он. - Прошу извинить, конечно, но я вас не помню. - И "Тахмасиб" не помнишь? И айову смита не помнишь? - Изжога меня сегодня изводит, - сообщил он бармену. - Дайте мне содовой, кон. Бармен, с любопытством слушавший, налил содовой. - Дрянной сегодня день, - сказал буба. - Два автомата отказали, представляете, кон? Бармен покачал головой и вздохнул. - Директор лается, - продолжал буба. - Вызвал меня на ковер и облаял. Уйду я оттуда. Послал я его к чертовой матери, он меня и уволил. - А вы заявите в профсоюз, - посоветовал бармен. - Да ну их, - сказал буба. Он выпил содовую и вытер рот ладонью. На меня он не смотрел. Я сидел, как оплеванный. Я совершенно забыл, зачем мне нужен был буба. Мне нужен был буба, а не пек... То есть пек мне тоже был нужен, но не этот... Этот не был пеком, он был каким-то незнакомым и неприятным мне бубой, и я с ужасом смотрел, как он выцедил второй стакан спирта и снова принялся заталкивать в себя полные ложки сахара. Лицо его покрылось красными пятнами, он давился и слушал, как бармен азартно рассказывает ему про футбол... Мне захотелось крикнуть: пек, что с тобой случилось, пек, ты же ненавидел все это!.. Я положил руку ему на плечо и сказал умоляюще: - пек, милый, выслушай меня, пожалуйста... Он отстранился. - В чем дело, приятель? - Глаза его уже совсем не смотрели. - Я не пек, меня зовут буба, понял? Вы меня с кем-то путаете... Никакого пека здесь нет... Так что тогда "Носороги", кон?.. И я вспомнил, где я нахожусь, и понял, что пека здесь действительно больше нет, а есть буба, агент преступной организации, и это единственная реальность, а пек зенай - мираж, доброе воспоминание, и о нем надо скорее забыть, если я намерен работать... Ладно, подумал я, стискивая зубы, пусть будет по-вашему. - Але, буба, - сказал я. - У меня к тебе дело. Он уже был пьян. - А я о делах возле стойки не разговариваю, - заявил он. - И вообще я работу кончил. Все. Больше у меня никаких дел нет. Обратись, приятель, в муниципалитет. Там тебе помогут. - Я к тебе обращаюсь, а не в муниципалитет, - сказал я. - Ты меня будешь слушать? - А я тебя и так все время слушаю. Здоровье только порчу. - Дело у меня небольшое, - сказал я. - Мне нужен слег. Он сильно вздрогнул. - Ты что, приятель, обалдел, что ли? - Вы бы все-таки постыдились, - сказал бармен, - при людях-то... Совесть совсем потеряли. - Заткнись, - сказал я ему. - Ты потише, - грозно сказал бармен. - В полицию давно не таскали? А то смотри, раз, два - и высылка... - Плевал я на высылку, - нагло сказал я. - Не суйся в чужие дела... - Слегач вонючий, - сказал бармен. Он заметно озверел, но говорил негромко. - Слег ему захотелось. Сейчас позову сержанта, он тебе даст слег... Буба сполз с табуретки и поспешно заковылял к выходу. Я оставил бармена и поспешил следом. Он выскочил под дождь и, забыв поднять капюшон, стал озираться, ища такси. Я догнал его и взял за рукав. - Ну, что тебе от меня надо? - С тоской сказал он. - Я полицию позову. - Пек, - сказал я. - Опомнись, пек, я - иван жилин, ты же меня помнишь... Он все озирался, то и дело вытирая ладонью воду, струившуюся по лицу. Вид у него был жалкий, загнанный, и я, стараясь подавить раздражение, все уверял себя, что это мой пек, бесценный пек, незаменимый пек, добрый, умный, веселый пек, все пытался вспомнить, какой он был за пультом "Гладиатора", и не мог, потому что невозможно было представить его где-нибудь, кроме бара, над стаканом спирта. - Такси! - Завизжал он, но машина промчалась мимо, в ней было полно людей. - Пек, - сказал я, - поедем ко мне. Я тебе все расскажу. - Отстаньте от меня, - сказал он, стуча зубами. - Я никуда с вами не поеду. Отстань! Я же тебя не трогал, я же тебе ничего не сделал, отстань, ради бога! - Ну хорошо, - сказал я. - Я от тебя отстану. Но ты мне должен дать слег и дать свой адрес. - Не знаю я никаких слегов, - застонал он. - Да что ж это за день такой сегодня, господи!.. Припадая на левую ногу, он побрел прочь и вдруг нырнул в подвальчик с красивой скромной вывеской. Я последовал за ним. Мы сели за столик, и нам тотчас принесли горячее мясо и пиво, хотя мы ничего не заказывали. Буба дрожал, мокрое лицо его стало синим. Он с отвращением оттолкнул тарелку и стал глотать пиво, обхватив кружку обеими ладонями. В подвальчике было тихо и пусто, над сверкающим буфетом висела белая доска с золотыми буквами: "У нас платят". Буба поднял голову от кружки и тоскливо сказал: - можно, я уйду, иван? Не могу... К чему все эти разговоры? Отпусти меня, пожалуйста... Я взял его за руку. - Пек, что с тобой творится? Ведь я тебя искал, адреса твоего нигде нет... Я тебя встретил совершенно случайно и ничего не понимаю. Как ты попал в эту историю?.. Может, я могу помочь тебе чем-нибудь? Может быть, мы... Он вдруг с бешенством вырвал у меня руку. - Вот палач, - прошипел он. - Гестаповец... Черт меня понес в этот "Оазис"... Дурацкая болтовня, сопли... Нет у меня слега, понял? Есть один, так я тебе его не отдам! Что я потом - как архимед?.. Есть у тебя совесть? Тогда отпусти меня, не мучай... - Я не могу тебя отпустить, - сказал я, - пока не получу слег. И твой адрес. Должны же мы поговорить... - Я не желаю с тобой говорить, неужели ты этого не понимаешь? Я ни с кем ни о чем не желаю говорить. Я хочу домой... И слег свой я тебе не отдам... Что я вам, фабрика? Тебе отдам, а потом через весь город крюка давать? Я молчал. Ясно было, что он ненавидит меня сейчас. Что если бы он чувствовал себя в силах, он бы убил меня и ушел. Но он знал, что это не в его силах. - Сволочь, - сказал он с яростью. - Почему ты сам купить не можешь? Денег у тебя нет? На! На! - Он стал судорожно рыться в карманах, выбрасывая на стол медяки и смятые бумажки. - Бери, здесь хватит! - Что купить? У кого? - Вот осел проклятый... Ну этот... Как его... М-м-м... Как его... А, дьявол!.. - Крикнул он. - Провались ты совсем! - Он запустил пальцы в нагрудный карман и вытащил плоский пластмассовый футлярчик. Внутри была блестящая металлическая трубочка, похожая на инвариант-гетеродин для карманных радиоприемников. - На! Жри! - Он протянул мне эту трубочку. Она была маленькая, длиной не больше дюйма и толщиной в миллиметр. - Спасибо, - сказал я. - И как ею пользоваться? У пека раскрылись глаза. Он даже, кажется, улыбнулся. - Господи, - сказал он почти с нежностью, - неужели ты ничего не знаешь? - Ничего не знаю, - сказал я. - Ну, так бы и сказал с самого начала. А я думаю, что он меня изводит, как палач? У тебя приемник есть? Вставь туда вместо гетеродина, повесь где-нибудь в ванной или поставь, все равно, и, валяй. - В ванной? - Да. - Обязательно в ванной? - Ну да! Обязательно нужно, чтобы тело было в воде. В горячей воде. Эх ты, теленок... - А "Девон"? - А "Девон" высыпь в воду. Таблеток пять в воду и одну в рот. На вкус они отвратительные, но зато потом не пожалеешь... И еще обязательно добавь в воду ароматических солей. А перед самым началом выпей пару стаканчиков чего-нибудь покрепче. Это нужно, чтобы... Как это... Развязаться, что ли... - Так, - сказал я. - Понятно. Теперь все понятно. - Я завернул слег в бумажную салфетку и положил в карман. - Значит, волновая психотехника? - Господи, да какое тебе до этого дело? - Он уже стоял, надвигая капюшон на голову. - Никакого, - сказал я. - Сколько я тебе должен? - Пустяки, вздор! Пошли скорее... Какого черта мы теряем время? Мы поднялись на улицу. - Ты правильно решил, - сказал пек. - Разве это мир? Разве в этом мире мы люди? Это дерьмо, а не мир. Такси! - Завопил он. - Эй, такси! - Его затрясло от возбуждения. - И чего меня понесло в "Оазис"?.. Не-ет, теперь я больше никуда, никуда... - Дай мне твой адрес, - сказал я. - Зачем тебе мой адрес? Подкатило такси, буба рванул дверцу. - Адрес! - Сказал я, хватая его за плечо. - Вот дурак, - сказал буба. - Солнечная, одиннад- цать... Вот дурак, - повторил он, усаживаясь. - Завтра я к тебе заеду, - сказал я. Он уже не обращал на меня внимания. "Солнечная! - Крикнул он шоферу. - Через центр! И побыстрее ради бога!" Как просто, подумал я, глядя вслед его машине. Как все оказалось просто! И все совпадает. И ванна и "Девон". И орущие приемники, которые так нас раздражали и на которые мы никогда не обращали внимания. Мы их просто выключали... Я взял такси и отправился домой. А вдруг он меня обманул, подумал я. Просто хотел от меня поскорее избавиться... Впрочем, это я скоро узнаю. Он совсем не похож на агента-распространителя. Он же пек... Впрочем, нет, он уже больше не пек. Бедный пек. Никакой ты не агент, ты просто жертва. Ты знаешь, где можно купить эту гадость, но ты всего лишь жертва. Слушайте, я не желаю допрашивать пека, я не желаю его трясти, как какую-нибудь шпану... Правда, он уже не пек. Чепуха, что значит не пек? Он - пек... И все-таки... Придется... Волновая психотехни- ка... Но дрожка - это ведь тоже волновая психотехника. Что-то слишком просто все получается, подумал я. Я здесь и двух суток не пробыл... А римайер живет здесь с самого мятежа. Как забросили его тогда, так он здесь и прижился, и все им были довольны, хотя в последних отчетах он писал, что ничего похожего на то, что мы ищем, здесь нет. Правда, у него нервное истощение... И "Девон" на полу. И оскар. И он не стал умолять меня, чтобы я его отпустил, а просто направил меня к рыбарям... Я никого не встретил ни во дворе, ни в холле. Было уже около пяти. Я прошел к себе в кабинет и позвонил римайеру. Ответил тихий женский голос. - Как больной? - Спросил я. - Он спит. Не надо его беспокоить. - Я не буду. Ему лучше? - Я же вам сказала, что он заснул. И не звоните так часто, пожалуйста. Ваши звонки его тревожат. - Вы будете у него все время? - Во всяком случае, до утра. Если вы позвоните еще хоть раз, я выключу телефон. - Благодарю вас, - сказал я. - Вы только не уходите от него до утра. Я больше не буду вас беспокоить. Я повесил трубку и некоторое время сидел, размышляя, в удобном мягком кресле перед большим и совершенно пустым столом. Потом я достал из кармана слег и положил перед собой. Маленькая блестящая трубочка, незаметная и совершенно безобидная на вид, обычная радиодеталь. Такие можно делать миллионами. Они должны стоить копейки и очень удобны при транспортировке. - Что это у вас? - Спросил лэн над самым моим ухом. Он стоял рядом и смотрел на слег. - Разве ты не знаешь? - Спросил я. - Это из приемника, - сказал он. - У меня в приемнике есть такая. Все время портится. Я достал из кармана свой приемник, вынул из него гетеродин и положил рядом со слегом. Гетеродин был похож на слег, но это был не слег. - Неодинаковые, - признал лэн. - Но такую штучку я тоже видел. - Какую? - Вот такую, как у вас. Он вдруг насупился, и лицо его сделалось сердитым. - Вспомнил? - Спросил я. - Вовсе нет, - сказал он мрачно. - Ничего я не вспомнил. - Ну и ладно, - сказал я. Я взял слег и вставил его в приемник вместо гетеродина. Лэн схватил меня за руку. - Не надо, - сказал он. - Почему? Он не ответил, глядя на приемник настороженными глазами. - Ты чего боишься? - Спросил я. - Ничего я не боюсь, откуда вы взяли... - Посмотрись в зеркало, - сказал я и положил приемник в карман. - У тебя такой вид, будто ты за меня испугался. - За вас? - Удивился он. - Ну ясно, за меня. Не за себя же... Хотя да, ведь ты еще боишься этих... Некротических явлений. Он стал смотреть в сторону. - Откуда вы взяли? - Сказал он. - Просто мы так играем. Я презрительно фыркнул. - Знаю я эти игры! Одного вот только не знаю: откуда в наше время беруться некротические явления? Он озирался по сторонам, потом стал пятиться. - Я пойду, - сказал он. - Нет уж, - сказал я решительно. - Давай договорим, раз начали. Как мужчина с мужчиной. Ты не думай, я в этих некротических явлениях кое-что смыслю. - Что вы смыслите? - Он был уже возле дверей и говорил очень тихо. - Побольше тебя, - сказал я строго. - Но орать об этом на весь дом не собираюсь. Если хочешь говорить, подойди сюда... Я-то ведь не некротическое явление... Залезай сюда на стол и садись. Целую минуту он колебался, исподлобья глядя на меня, и все, чего он опасался, и все, на что он надеялся, появлялось и исчезало у него на лице. Наконец он сказал: - я только дверь закрою. Он сбегал в гостинную, закрыл дверь в холл, вернулся, плотно закрыл дверь в гостинную и подошел ко мне. Руки у него были в карманах, лицо бледное, а оттопыренные уши - красные и холодные. - Во-первых, ты дурак, - об"Явил я, подтащив его к себе и поставив между коленей. - Жил-был мальчик до того запуганный, что штанишки у него не высыхали даже на пляже, а уши у него от страха были такие холодные, словно он клал их на ночь в холодильник. Этот мальчик все время дрожал, и так он дрожал, что, когда вырос, у него оказались извилистые ноги, а кожа сделалась, как у ощипанного гусака. Я надеялся, что он хоть раз улыбнется, но он слушал очень серьезно и очень серьезно спросил: - а чего он боялся? - У него был старший брат, хороший человек, но большой любитель выпить. И как это часто бывает, подвипивший брат был совсем не похож на брата трезвого. У него делался очень дикий вид. А когда он выпивал особенно много, то делался похожим на покойника. И вот этот мальчик... На лице лэна появилась презрительная усмешка. - Нашел чего бояться... Они, когда пьяные, наоборот, добрые. - Кто - они? - Сейчас же спросил я. - Мать? Вузи? - Ну да. Мама, наоборот, с утра, как встанет, всегда злится, а потом раз выпьет вермуту, два выпьет вермуту, и все. А к вечеру уже совсем добрая, потому что ночь близко... - А ночью? - Ночью этот хмырь приходит, - неохотно сказал лэн. - До хмыря нам дела нет, - деловито сказал я. - Не от хмыря же ты в гараж убегаешь. - Я не убегаю, - сказал он упрямо. - Это такая игра. - Не знаю, не знаю, - сказал я. - Есть, конечно, на свете вещи, которых даже я боюсь. Например, когда мальчик плачет и дрожит. Я на такие вещи смотреть не могу, у меня все внутри прямо переворачивается. Или когда зубы болят, а по ходу дела надо улыбаться, - вот это страшно, ничего не скажешь. А бывают просто глупости. Когда дураки, например, от безделья и от жира угощают мозгом живой обезьянки. Это уже не страшно, это просто противно. Тем более что это они не сами придумали. Это еще тысячу лет назад - и тоже с жиру - придумали толстые тираны на дальнем востоке. А нынешние дурачки услыхали про это и обрадовались. Так их ведь жалеть надо, а не бояться... - Жалеть, - сказал лэн. - Они-то ведь никого не жалеют. Они что захотят, то и делают. Им ведь все равно, как вы не понимаете... Им если скучно, то все равно, кому голову пилить... Дурачки... Это они днем, может быть, дурачки, вы вот все это не понимаете, а ночью они не дурачки, они все проклятые... - Как это так? - Всем миром они проклятые. Покоя им нет и не будет. Вы-то ничего не знаете... Вам что, как приехали, так и уедете... А они - ночью живые, а днем мертвые... Трупные... Я сходил в гостиную и принес ему воды. Он выпил полный стакан и сказал: - а вы скоро уедете? - Да нет, что ты, - сказал я, похлопывая его по спине. - Я же только что приехал. - Можно, я у вас ночевать буду? - Конечно. - Сначала у меня замок был, а сейчас она у меня замок зачем-то сняла. А зачем сняла - не говорит... - Ладно, - сказал я. - Будешь спать у меня в гостиной. Хочешь? - Да. - Вот, запирайся там и спи на здоровье. А я тогда в спальню через окно забираться буду. Он поднял голову и пристально посмотрел мне в лицо. - Думаете, у вас двери запираются? Я тут все знаю. У вас ведь тоже не запираются. - Это у вас они не запираются, - сказал я по возможности небрежно. - А у меня они запираться будут. На полчаса работы. Он неприятно, как взрослый, засмеялся. - Вы сами-то боитесь. Ладно, я пошутил. Запираются они у вас, не бойтесь. - Дурачина ты, - сказал я. - Я же тебе сказал, что ничего такого не боюсь. - Он испытующе смотрел на меня. - А замок я хотел сделать в гостиной для того, чтобы ты спал спокойно, раз уж ты такой боязливый. А я всегда сплю с открытым окном. - Я же говорю, - сказал он, - я пошутил. Мы помолчали. - Лэн, - сказал я, - а кем ты будешь, когда вырастешь? - А что? - Сказал он. Он очень удивился. - Какая мне разница? - Как так - какая разница? Тебе все равно, химиком ты будешь или барменом? - Я же вам сказал: мы все проклятые. От проклятья-то не уйдешь, как вы понять не можете, это же всякий знает. - Что ж, - сказал я, - бывали и раньше проклятые народы. А потом рождались дети, которые вырастали и снимали проклятье. - А как? - Это долго об"яснять, дружище. - Я встал. - Я тебе это еще обязательно расскажу. А сейчас беги играй. Днем-то ты хоть играешь? Ну, вот и беги. А когда солнце сядет, приходи, я тебе постелю. Он сунул руки в карман и пошел к дверям. Там он остановился и сказал через плечо: - а эту штучку из приемника вы лучше выньте. Вы думаете, это что такое? - Гетеродин, - сказал я. - Никакой это не гетеродин. Вы его выньте, а то вам плохо будет. - Почему это мне плохо будет? - Сказал я. - Выньте, - сказал он. - Вы всех будете ненавидеть. Вы сейчас не "Проклятый", а станете "Проклятым". Кто вам его дал? Вузи? - Нет. Он умоляюще посмотрел на меня. - Иван, выньте! - Так и быть, - сказал я. - Выну. Беги играй. И никогда меня не бойся, слышишь? Он ничего не сказал и вышел, а я остался сидеть в кресле, положив руки на стол, и скоро услышал, как он завозился в кустах сирени под окнами. Он шуршал, топал, что-то бормотал и тихонько вскрикивал, разговаривая сам с собой: "... Принесите флаги и ставьте здесь, и здесь, И здесь... Вот... Вот... Вот... И тогда я сел в самолет и улетел в горы..." Интересно, когда он ложится спать? - Подумал я. Хорошо, если в восемь или хотя бы в девять, зря я, пожалуй, все это затеял, сейчас бы заперся в ванной и через два часа уже все знал бы, да нет, не мог же я отказать ему, представь-ка себя на его месте, но это не метод, я потакаю его страхам, надо было придумать что-нибудь поумнее, а попробуй придумай, это тебе не аньюдинский интернат, ох, какой же это не аньюдинский интернат, какое же это все не такое, и что же мне сейчас предстоит, какой, интересно, круг рая, только если будет щекотно, я не смогу, интересно, рыбари - это тоже круг рая, наверняка, меценатство для аристократов духа, а старое метро для тех, кто попроще, хотя интели тоже аристократы духа, а напиваются как свиньи и ни на что больше не годны, даже они больше ни на что не годны, слишком много ненависти, слишком мало любви, ненависти легко научить, а вот любви - трудно, и потом любовь слишком затаскали и обслюнявили, и она пассивна, почему-то так получилось, что любовь всегда пассивна, а ненависть зато всегда активна и потому очень привлекательна, и говорят еще, что ненависть - от природы, а любовь - от ума, от большого ума, а с интелями все-таки хорошо бы поговорить, не все же они там дураки и истерики, а вдруг удастся найти человека, что, собственно, хорошо у человека от природы, фунт серого вещества, но и это не всегда хорошо, так что человеку всегда приходится начинать на голом месте, а хорошо было бы, если бы наследовались социальные признаки; правда, тогда лэн был бы сейчас маленьким генерал-полковником; нет уж, лучше не надо, лучше на голом месте, он бы, конечно, ничего не боялся, но зато он бы пугал других, не генерал-полковников... Я вздрогнул, потому что увидел: на яблоне напротив окна сидит лэн и пристально смотрит на меня. В следующее мгновение он исчез, только затрещали ветки и посыпались яблоки. Нипочем не верит, подумал я. Никому не верит. А я кому-нибудь верю в этом городе? Я перебрал всех, кого мог вспомнить. Нет, никому я не верю. Я снял трубку, позвонил в "Олимпик" и попросил соединить с номером восемьсот семнадцать. - Слушаю вас, - сказал голос оскара. Я молчал, прикрывая микрофон пальцами. - Слушаю! - Раздраженно повторил оскар. - Второй раз уже, - сказал он кому-то в сторону. - Алло!.. Да нет, какие у меня здесь могут быть женщины?.. - Он повесил трубку. Я взял томик минца, лег в гостинной на тахту и читал до сумерек. Очень люблю минца, но совершенно не помню, о чем я читал. С шумом проехала вечерняя смена. Тетя вайна кормила лэна ужином, пичкала его толокном с горячим молоком. Лэн капризничал, хныкал, а она терпеливо и ласково уговаривала его. Таможенник пети внушал командирским голосом, но вполне добродушно: "Надо есть, надо есть, раз мать говорит - надо есть, выполняйте..." Заходили двое какихто, судя по голосам - разболтанных молодых людей, спрашивали вузи и заигрывали с тетей вайной. По-моему, они были пьяны. Темнело быстро. В восемь часов в кабинете зазвонил телефон. Я босиком сбегал в кабинет и взял трубку, но никто не заговорил. Как аукнется, так и откликнется. В восемь десять в дверь постучали. Я обрадовался, что это лэн, но это оказалась вузи. - Что же вы даже не заходите? - Возмущенно спросила она прямо с порога. На ней были шорты с изображением подмигивающей физиономии, тесная курточка-безрукавка, открывающая пупок, и огромный прозрачный шарф, она была свежая и крепенькая, как недозрелое яблоко. До оскомины. - Я сижу и жду его весь день, а он здесь валяется. У вас болит что-нибудь? Я поднялся и сунул ноги в туфли. - Садитесь, вузи. - Я похлопал по тахте рядом с собой. - Не сяду я с вами, - сказала она. - Он тут читает, оказывается... Хоть бы выпить предложил. - В баре, - сказал я. - Как поживает слюнявая корова? - Слава богу, сегодня ее не было, - сказала вузи, залезая в бар. - Сегодня мне досталась мэриха... Вот дурища! Почему, значит, ее никто не любит? А за что ее любить?.. Вам с водой?.. Глаза белые, морда красная, задница диваном - ну как у лягушки, ей-богу... Слушайте, давайте сделаем "Хорек". Сейчас все делают "Хорек"... - А я не люблю делать, как все. - Это я и сама вижу. Все идут гулять, а он валяется. И читает вдобавок. - Он устал, - сказал я. - Ах, так? Тогда я могу уйти! - А я вас не пущу, - сказал я, поймал ее за шарф и посадил рядом с собой. - Вузи, девочка, вы специалист только по дамскому хорошему настроению или вообще? Не можете ли вы привести в хорошее настроение одинокого мужчину, которого никто не любит? - А за что вас любить? - Она оглядела меня. - Глаза рыжие, нос картошкой... - Как у крокодила. - Как у пса... Не обнимайтесь, я вам не позволю. Почему вы не зашли? - А почему вы меня вчера бросили? - Здравствуйте, я его бросила!.. - Одного, в чужом городе... - Я его бросила! Да я вас потом везде искала! Я всем рассказывала, что вы тунгус, а вы пропали, - очень нехорошо с вашей стороны... Нет, я не разрешаю! Где вы вчера были? Рыбарили, наверное? А сегодня опять ничего не расскажите... - Почему это не расскажу? - Сказал я. И я рассказал ей про старое метро. Я сразу сообразил, что правды будет недостаточно, и я рассказал про людей в металлических масках, про жуткую клятву, про стену, мокрую от крови, про рыдающий скелет - про разные вещи я рассказал и дал ей пощупать желвак за ухом. Ей все очень понравилось. - Пойдемте сейчас же, - сказала она. - Ни за что, - сказал я и лег. - Что за манеры? Сейчас же вставайте, и пойдем! Ведь мне никто не поверит, а вы покажете эту шишку, и все сразу будет в порядке. - А потом мы пойдем на дрожку? - Осведомился я. - Ну да! Знаете, это, оказывается, даже полезно для здоровья... - И будем пить бренди? - И бренди, и вермут, и "Хорек", и виски... - Хватит, хватит... И будем тискаться в машинах на скорости в сто пятьдесят миль?.. Слушайте, вузи, зачем вам туда идти? Она, наконец поняла и растерянно заулыбалась. - А что тут плохого? Рыбари ведь тоже ходят... - Да нет, ничего плохого, - сказал я. - Но что тут хорошего? - Не знаю. Все так делают. Иногда бывает очень весело... И дрожка. В дрожке все всегда исполняется... - Что же это - все? - Ну не все, конечно... Но о чем думаешь, чего хотелось бы, часто исполняется. Как во сне. - Так, может, лучше лечь спать? - Ну да! - Сердито сказала она. - В настоящем сне такое бывает... Будто вы не знаете! А в дрожке - только то, что хочется!.. - А что вам хочется? - Н-ну... Много чего... - А все-таки? Вот пусть я волшебник. И я вам говорю: загадайте три желания. Любые, какие хотите. Самые сказочные. И я вам их исполню. Ну-ка? Она тяжело задумалась, у нее даже плечи опустились. Потом лицо ее прояснилось. - Чтобы я никогда не старилась! - Заявила она. - Отлично, - сказал я. - Раз. - Чтобы я... - Вдохновенно начала она и замолчала. Я очень любил задавать этот вопрос своим и задавал его при каждом удобном случае. Несколько раз я задавал своим ребятам даже сочинения на тему "Три желания". И мне всегда было очень интересно, что из тысячи мужчин и женщин, стариков и ребятишек всего два-три десятка сообразили, что желать можно не только для себя лично и для ближайших тебе людей, но и для большого мира, для человечества в целом. Нет, это не было свидетельством неистребимости человеческо- го эгоизма, желания совсем не всегда были сугубо эгоистичными, а большинство опрошенных потом, когда я напоминал им об упущенных возможностях и о великих всечеловеческих проблемах, спохватывалось, совершенно искренне сердилось и упрекало меня, что я сразу не сказал. Но так или иначе все они начинали свой ответ чем-нибудь вроде: "Чтобы я..." Здесь проявлялась какая-то вековая подсознательная убежденность, что твои личные желания ничего не могут изменить в большом мире - есть у тебя волшебная палочка или нет, безразлично... - Чтобы мне... - Снова начала вузи и снова замолчала. Я украдкой следил за нею. Она заметила это, расплылась в улыбке и, махнув рукой, сказала: - да ну вас, в самом деле... Ну и трепач вы! - Нет-нет-нет, - сказал я. - К этому вопросу всегда нужно быть готовым. А то вот был у меня один знакомый, он всем задавал этот вопрос, а потом сокрушался: "Ах, а я вот так не сообразил, такой случай потерял". Так что это совершенно серьезно. Первое у вас - чтобы никогда не стариться. А дальше? - Ну что дальше?.. Ну, конечно, хорошо бы иметь красивого парня, чтобы все за ним бегали, а он бы только со мной был. Всегда. - Превосходно, - сказал я. - Это два. И наконец? По ее лицу было видно, что эта игра ей уже надоела и что сейчас она что-нибудь отмочит. И она отмочила. Я даже глазами захлопал. - Да, - сказал я. - Это, конечно, да... Только это случается и без волшебства... - Как сказать! - Возразила она и принялась развивать идею, ссылаясь на невзгоды своих клиенток. Все это ей было очень весело и забавно, а я, позорно потерявшись, дул бренди с лимонным соком и стесненно хихикал, чувствуя себя девой-неудачницей. Нет, если бы это происходило в кабаке, я бы знал, как себя вести... Ох... Ну и ну... Да-а-а!.. Хорошенькими делами они там занимаются в салонах хорошего настроения... Ай да престарелые!.. - Ф-фу-у... - Сказал я наконец. - Вузи, вы меня смущаете... И потом я уже все понял. Я вижу, что без волшебства действительно не обойтись. Хорошо, что я не волшебник! - Здорово я вас уела! - Радостно сказала вузи. - А вы бы чего сейчас пожелали? Тогда я тоже решил пошутить. - Мне ничего такого не надо, - сказал я. - Я ничего такого и не умею. Я бы хотел хороший добрый слег... Она весело улыбалась. - Мне трех желаний не требуется, - пояснил я. - Мне хватит одного. Она еще улыбалась, но улыбка ее стала растерянной, потом кривой, потом она перестала улыбаться. - Что? - Сказала она жалким голосом. - Вузи!.. - Сказал я, поднимаясь. - Вузи!.. Она словно не знала, что делать. Она вскочила, потом села, потом опять вскочила. Столик с бутылками опрокинулся. На глазах у нее были слезы, а лицо было жалким, как у ребенка, которого нагло, грубо, жестоко, издевательски обманули. И вдруг она закусила губу и изо всех сил ударила меня по лицу - раз и еще раз. И пока я моргал, она, уже совсем плача, отшвырнула ногой опрокинутый столик и выбежала вон. Я сидел с раскрытым ртом. В темном саду взревел мотор, вспыхнули фары, затем шум двигателя пронесся по двору, по улице и затих в отдалении. Я ощупал физиономию. Ай да шутка! Никогда в жизни я еще не шутил так эффектно. Болван старый... Вот тебе и слег... - Можно? - Спросил лэн. Он стоял в дверях, и он был не один. С ним был угрюмый, остриженный наголо конопатый мальчик. - Это рюг, - сказал лэн. - Можно, он тоже будет ночевать здесь? - Рюг, - задумчиво сказал я, разглаживая щеки. - Рюг, значит... Ну да, конечно, хоть два рюга... Слушай, лэн, а почему ты не пришел на десять минут раньше? - Так тут же она была, - сказал лэн. - Мы в окно смотрели, ждали, когда она уйдет. - Да? - Сказал я. - Очень интересно. Рюг, голубчик, а что скажут твои родители? Рюг не ответил. Лэн сказал: - у него не бывает родителей. - Ну хорошо, - сказал я, чувствуя легкое утомление. - А вы не будете драться подушками? - Нет, - сказал лэн, не улыбаясь. - Мы будем спать. - Ладно, - сказал я. - Я вам сейчас постелю, а вы быстренько приберите вот это все... Я постелил им на тахте и на креслах, они сразу же разделись и легли. Я запер дверь в холл, погасил у них свет и перешел ко мне в спальню и некоторое время сидел у окна, слушая, как они шепчутся, ворочаются и двигают мебель. Потом они затихли. Около одиннадцати часов в доме раздался звон битого стекла. Голос тети вайны запел какую-то маршевую песню, и снова зазвенело разбитое стекло. По-видимому, неутомимый пети опять падал мордой. Из города доносилось: "Дрож-ка! Дрож-ка!" Кого-то громко тошнило на улице. Я запер окно и опустил шторы. Дверь из кабинета в спальню я тоже запер. Потом я отправился в ванную и пустил горячую воду. Я все сделал по инструкции: поставил приемник на полочку для мыла, бросил в воду несколько таблеток "Девона" и кристаллики ароматической соли и хотел уже проглотить таблетку, когда вспомнил, что необходимо еще "Развязаться". Мне не хотелось беспокоить ребятишек, да это и не понадобилось: початая бутыль с бренди нашлась в туалетном шкафчике. Я сделал несколько глотков прямо из горлышка, закусил таблеткой, потом разделся догола, залез в ванну и включил приемник. Глава одиннадцатая. Я нарочно не включал терморегулятор, и, когда вода остыла, я очнулся. Вопил приемник, блеск яркого света на белых стенах резал глаза. Я основательно озяб и покрылся пупырышками. Выключив приемник, я пустил горячую воду и остался в ванне, наслаждаясь приливающим теплом и очень странным, очень новым ощущением полной, какой-то космически огромной пустоты. Я ожидал похмелья, но похмелья не было. Было просто хорошо. И было очень много воспоминаний. И очень хорошо думалось, словно после долгого отдыха в горах... В середине прошлого века олдс и милнер занимались экспериментами по мозговой стимуляции. Они вживляли электроды в мозг белых крыс. У них была варварская техника и варварская методология, но, отыскав в мозгу у крыс центры наслаждения, они добились того, что животные часами нажимали на рычажок, замыкающий ток в электродах, производя до восьми тысяч самораздражений в час. Эти крысы не нуждались ни в чем реальном. Они знать ничего не хотели, кроме рычага. Они игнорировали пищу, воду, опасность, самку, их ничто в мире не интересовало, кроме рычага стимулятора. Позже опыты были поставлены на обезьянах и дали те же результаты. Ходили слухи, что кто-то ставил такие эксперименты на преступниках, приговоренных к смерти... То было тяжелое для человечества время: время борьбы против атомного уничтожения, время непрерывных малых войн по всему лицу планеты, время, когда большинство людей голодало, но даже тогда английский писатель и критик кингсли эмис, узнав об опытах с крысами, написал: "Не могу утверждать, что это пугает меня сильнее, нежели берлинский или тайваньский кризис, но должно, по-моему, пугать сильнее". Он многого опасался в будущем, этот умный и ядовитый автор "Новых карт ада", и, в частности, он предвидел возможности мозговой стимуляции для создания иллюзорного бытия, столь же или более яркого, нежели бытие реальное. В конце века, когда наметились первые триумфы волновой психотехники и стали пустеть психиатрические лечебницы, в хоре восторженных воплей научных комментаторов раздражающим диссонансом прозвучала брошюрка криницкого и миловановича. В заключительной ее главе советские педагоги криницкий и милованович писали примерно следующее. В огромном большинстве стран мира воспитание молодого поколения находится на уровне восемнадцатого-девятнадцатого столетия. Эта давняя система воспитания ставила и ставит своей целью прежде всего и по преимуществу подготовить для общества квалифицированного, но оболваненного участника производст- венного процесса. Эту систему не интересуют все остальные потенции человеческого мозга, и поэтому вне производствен- ного процесса человек в массе остается психологически человеком пещерным, человеком невоспитанным. Неиспользова- ние этих потенций имеет результатом неспособность индивидуума к восприятию нашего сложного мира во всех его противоречиях, неспособность связывать психологически несовместимые понятия и явления, неспособность получать удовольствие от рассмотрения связей и закономерностей, если они не касаются непосредственного удовлетворения самых примитивных социальных инстинктов. Иначе говоря, эта система воспитания практически не развивает в человеке чистого воображения, фантазии и - как немедленное следствие - чувства юмора. Человек невоспитанный воспринимает мир как некий по сути своей тривиальный, рутинный, традиционно простой процесс, из которого лишь ценой больших усилий удается выколотить удовольствия, тоже в конце концов достаточно рутинные и традиционные. Но и неиспользованные потенции остаются, по-видимому, скрытой реальностью человеческого мозга. Задача научной педагогики как раз и состоит в том, чтобы привести в движение эти потенции, научить человека фантазии, привести множественность и разнообразие потенциальных связей человеческой психики в качественное и количественное соответствие с множествен- ностью и разнообразием связей реального мира. Эта задача, как известно, и должна стать основной задачей человечества на ближайшую эпоху. Но пока эта задача не решена, остаются основания предполагать и опасаться, что успехи психотехники приведут к таким способам волновой стимуляции мозга, которые подарят человеку иллюзорное бытие, яркостью и неожиданностью своей значительно превышающие бытие реаль- ное. И если вспомнить, что фантазия позволяет человеку быть и разумным существом и наслаждающимся животным, если добавить к этому, что психический материал для создания ослепительного иллюзорного бытия поставляется у человека невоспитанного самыми темными, самыми первобытными рефлек- сами, тогда нетрудно представить себе тот жуткий соблазн, который таится в подобных возможностях... И вот - слег. Понятно, почему слово "Слег" они пишут на заборах... Теперь все понятно. Скверно, что это мне понятно... Лучше бы я ничего не понял, лучше бы я, очнувшись, пожал плечами и вылез из ванны. Неужели строгову это было бы понятно, и эйнштейну, и петрарке? Фантазия - ценная вещь, но нельзя ей давать дорогу внутрь. Только вовне, только вовне... До чего же вкусного червяка забросила какая-то сволочь на удочке в эту заводь! И как точно выбрано время... Да, если бы я командовал уэллсовскими марсианами, я не стал бы возиться с боевыми треножниками, тепловым лучом и прочей ерундой... Иллюзорное бытие... Нет, это не наркотик, куда там наркотикам... Это именно то, что должно было быть. Здесь. Сейчас. Каждому времени свое. Маковые зерна и конопля, царство сладостных смутных теней и покоя - для нищих, для заморенных, для забитых... А здесь никому не нужен покой, здесь ведь никто не умирает от голода, здесь просто скучно. Сытно, тепло, пьяно и скучно. Мир не то чтобы плох, мир скучен. Мир без перспектив, мир без обещаний... А он же не карась, он же все-таки человек... Да, это не царство теней, это именно бытие, настоящее, без скидок, без грезовой путаницы... Слег надвигается на мир, и этот мир будет не прочь покориться слегу. И вдруг на какую-то долю мгновения я почувствовал, что погиб. И погибать мне было уютно. К счастью, я разозлился. Расплескивая воду, я вылез из ванны, ругаясь, разжигая в себе злобу, натянул на мокрое тело трусы и рубашку и схватил часы. Было три часа, и это могло быть три часа дня, и три часа следующей ночи, и три часа через сто лет. Дурак, подумал я, натягивая брюки. Разжалобился, отпустил бубу, ведь он готов был дать мне адрес притона... Оперативники были бы уже здесь, и мы накрыли бы все это проклятое гнездо. Гнусное гнездо. Клопиное гнездо. Отвратительную клоаку... И в этот момент по самому дну сознания световым зайчиком прошла какая-то очень спокойная мысль. Но я не уловил ее. В аптечке я нашел "Потомак" - самое сильное возбуждающее, какое там только было. Сунулся в гостинную, но там посапывали ребятишки, и я вылез в окно. Город, естественно, отдыхал. На пригородной торчали под фонарями ржущие подростки, по магистралям, залитым светом, бродили галдящие толпы. Где-то орали песни, где-то вопили: "Дрож-ка!", Где-то били стекла. Я выбрал такси без шофера, нашел индекс солнечной улицы и набрал его на пульте управления. Машина пошла кружить по городу. В кабине воняло кислятиной, под ногами катались бутылки. На одном перекрестке я чуть не врезался в хоровод завывающих людей, на другом ритмично вспыхивали и гасли цветные огни, - видимо, дрожку можно было устраивать не только на площади. Они отдыхали, они отдыхали во все тяжкие, добрые духовники из салонов хорошего настроения, вежливые таможенники, искусные парикмахеры, нежные матери и мужественные отцы, невинные юноши и девушки, - все сменили дневной облик на ночной, все старались, чтобы было весело и ни о чем не надо было думать... Я затормозил. На том самом месте. Мне даже почудилось, будто потянуло гарью.... Пек подбил бронетранспортер из "Гремучки". Бронетранспортер завертелся на одной гусенице, прыгая на кучах битого кирпича, и наружу сейчас же выскочили двое фашистов в распахнутых камуфляжных рубашках, швырнули в нас по гранате и помчались в тень. Они действовали умело и проворно, и было ясно, что это не сопляки из королевской гимназии и не уголовники из золотой бригады, а настоящие матерые офицеры-танкисты. Роберт в упор срезал их пулеметной очередью. Бронетранспортер был набит ящиками с консервированным пивом. Мы вдруг сразу вспомнили, что уже два дня непрерывно хотим пить. Айова смит забрался в кузов и стал передавать нам банки. Пек вскрыл банки ножом. Роберт, прислонив пулемет к борту, пробивал банки ударом об острый выступ на броне. А учитель, поправляя пенсне, путался в ремнях "Гремучки" и борматал: "Погодите, смит, минуточку, вы же видите, у меня заняты руки..." В конце улицы ярко пылал пятиэтажный дом, густо пахло гарью и горячим металлом, мы жадно глотали теплое пиво, мы были мокрые, было очень жарко, а мертвые офицеры лежали на битом и перебитом кирпиче, одинаково раскинув ноги в коротких черных штанах, камуфляжные рубахи сбились к затылку, и кожа на их спинах все еще лоснилась от пота. "Это офицеры, - сказал учитель, - слава богу. Я больше не могу видеть мертвых мальчиков. Проклятая политика, люди забывают бога из-за нее". - "Какого такого бога? - Спросил айова смит из кузова. - В первый раз слышу". - "Не надо шутить с этим, смит, - сказал учитель. - Все это скоро кончится, и впредь никогда и никому не будет больше позволено отравлять души людей суетностью". - "А как они будут размножаться?" - Спросил айова смит. Он снова нагнулся за пивом, и мы увидели горелые дыры у него на штанах. "Я говорю о политике, - сказал учитель кротко. - Фашисты должны быть уничтожены, это звери, но этого мало. Есть еще много политических партий, и всем им со всей их пропагандой не место в нашей стране. - Учитель был из этого города и жил в двух кварталах от нашего поста. - Социал-анархисты, технократы, коммунисты, конечно..." - "Я коммунист, - об"явил айова смит. - Во всяком случае, по убеждениям. Я за коммуну". Учитель растерянно смотрел на него. "И я безбожник, - добавил айова смит. - Бога нет, учитель, и с этим ничего не поделаешь". И тут мы все стали говорить, что мы безбожники, а пек сказал, что он к тому же за технократию, а роберт об"явил, что отец его - социал-анархист, и дед был социал-анархистом, и ему, роберту, тоже не миновать стать социал-анархистом, хотя он не знает, что это такое. "Вот если бы пиво сделалось ледяным, - задумчиво сказал пек, - я бы с удовольствием поверил в бога". Учитель сконфуженно улыбался и протирал пенсне. Он был хороший, мы всегда над ним подшучивали, и он никогда не обижался. Я с первой же ночи заметил, что храбрости он был невеликой, но и никогда не отступал без команды. Мы все еще шутили и болтали, когда раздался грохот и треск, стена горящего дома обрушилась, и прямо из крутящегося огня, из тучи искр и дыма на нашу улицу выплыл, держась в метре над мостовой, штурмовой танк "Мамонт". Такого ужаса мы еще не видели. Выплыв на середину улицы, он повел метателем, словно осматриваясь, затем убрал воздушную подушку и с громом и скрежетом двинулся в нашу сторону. Я опомнился только в подворотне. Танк был уже значительно ближе, и сначала я не увидел никого, но затем в кузове бронетранспортера поднялся во весь рост айова смит, выставив перед собой "Гремучку", уперев казенник в живот, и стал целиться. Я видел, как отдача согнула его пополам, я видел, как по черному лбу танка ширкнула огненная черта, а затем улица наполнилась ревом и пламенем, и когда я с трудом поднял опаленные веки, улица была пуста и дымилась, и на улице был только танк. Не было бронетранспортера, не было куч битого кирпича, не было покосившегося киоска возле соседнего дома - был только танк. Он словно проснулся теперь, он извегал водопады огня, и улица на глазах переставала быть улицей и превращалась в площадь. Пек сильно ударил меня по шее, и прямо перед лицом я увидел его стеклянные глаза, но не было уже времени бежать к траншее и разворачивать лоток. Мы вдвоем подхватили мину и побежали навстречу танку, и я помню только, что неотрывно смотрел пеку в затылок, задыхался и считал шаги, и вдруг каска слетела с головы пека, и пек упал, и я едва не выронил тяжеленную мину и упал на него. Танк взорвали роберт и учитель. Я не знаю как и когда они это сделали, - должно быть, они бежали вслед за нами с другой миной. Я просидел до утра на середине улицы, держа на коленях перебинтованную голову пека и глядя на чудовищные гусеницы танка, торчащие из асфальтового озера. В то же утро как-то сразу все кончилось. Зун падана сдался со всем своим штабом и уже пленный был застрелен на улице какой-то сумасшедшей женщиной... Это было то самое место. Мне даже чудилось, будто пахнет гарью и раскаленным металлом. И даже киоск стоял на углу, и он даже был немного перекошенный - в стиле новой архитектуры. А часть улицы, которую танк превратил в площадь, так и осталась площадью, а на месте асфальтового озера был сквер, и в сквере кого-то били. Айова смит был инженером-мелиоратором из айовы, соединенные штаты. Роберт свентицкий был кинорежиссером из кракова, польша. Учитель был школьным учителем из этого города. Их никто никогда больше не видел, даже мертвыми. А пек был пеком, который стал теперь бубой. Я включил двигатель. Буба жил в таком же коттедже, как и я, и входная дверь была раскрыта настежь. Я постучал, но никто не отозвался и никто не вышел мне навстречу. Я вошел в темный холл. Свет не загорелся. Дверь на правую половину оказалась запертой, и я заглянул на левую. В гостиной на растерзанной тахте спал бородатый мужчина в пиджаке и без брюк. Чьи-то ноги торчали из-под перевернутого стола. Пахло коньяком, табачным дымом и еще чем-то сладким, как давеча из гостиной тети вайны. У двери в кабинет я столкнулся с красивой пышной женщиной, которая нисколько не удивилась, увидев меня. - Добрый вечер, - сказал я. - Простите, буба здесь живет? - Здесь, - ответила она, разглядывая меня блестящими, словно масляными глазами. - Можно его видеть? - А почему бы нет? Сколько угодно. - Где он? - Вот чудак! - Она засмеялась. - Ну где может быть буба? Я предполагал - где, но сказал: - не знаю. Может быть, в спальне? - Тепло, - сказала она. - Что тепло? - Вот дурак. И еще трезвый. Хочешь выпить? - Нет, - сказал я сердито. - Где буба? Он мне срочно нужен. - Плохо твое дело, - сказала она весело. - Ну пошли, поищи, а я пойду. Она потрепала меня по щеке и вышла. В кабинете было пусто. На столе возвышалась большая хрустальная ваза с какой-то красноватой дрянью. От нее пахло сладко и тошно. В спальне тоже никого не было, простыни и подушки были скомканы и валялись как попало. Я подошел к двери ванной. В дверь явно стреляли из пистолета, изнутри, судя по форме пробоин. Я помедлил, затем взялся за ручку. Дверь была заперта. Я с трудом открыл ее. Буба лежал в ванне по шею в зеленоватой воде, от воды поднимался пар. На краю ванны хрипел и завывал приемник. Я стоял и глядел на бубу. На бывшего космонавта-испытателя пека зеная. На бывшего стройного мускулистого парня, который в восемнадцать лет покинул свой теплый город у теплого моря и ушел в космос во славу человечества, а в тридцать лет вернулся на родину, чтобы драться с последними фашистами, и остался здесь навсегда. Мне было противно думать, что какой-нибудь час назад я был похож на него. Я потрогал его лицо, подергал за редкие влажные волосы. Он не пошевелился. Тогда я нагнулся над ним, чтобы дать ему понюхать "Потомак", и вдруг понял, что он мертв. Я сбросил на пол приемник и раздавил его каблуком. На полу валялся пистолет. Но пек не застрелился, просто ему, наверное, мешали, и он стрелял в дверь, чтобы его оставили в покое. Я сунул руки в горячую воду, поднял его и перенес в спальню на кровать. Он лежал весь обмякший, страшный, с глазами, утонувшими подо лбом. Если бы он не был моим другом... Если бы он не был таким замечательным парнем... Если бы он не был таким замечательным работником... Я вызвал по телефону "Скорую помощь" и сел рядом с пеком. Я старался о нем не думать. Я старался думать о деле. И я старался быть жестким и холодным, потому что по дну моего сознания снова прошел теплый световой зайчик, и на этот раз я понял, что это за мысль. Когда приехал врач, я уже знал, что буду делать дальше. Я найду эля. Я заплачу ему любую сумму. Может быть, я буду его бить. Если понадобится, я буду его пытать. Он скажет мне, откуда ползет на мир эта зараза. Он назовет мне адреса и имена. Он скажет мне все. И мы найдем этих людей. Мы разгромим и сожжем их тайные мастерские, а их самих мы увезем так далеко, что они никогда не смогут вернуться. Кто бы они ни были. Мы выловим всех, мы выловим всех, кто когда-либо пробовал слег, и их мы тоже изолируем. Кто бы они ни были. Потом я потребую, чтобы изолировали меня, потому что я знаю, что такое слег. Потому что я понял, что это была за мысль, потому что я социально опасен, так же как и они все. И это будет только начало. Начало всех начал, и впереди останется самое важное: сделать так, чтобы люди никогда, никогда, никогда не захотели узнать, что такое слег. Наверное, это будет дико. Наверное, многие и многие скажут, что это слишком дико, слишком жестоко, слишком глупо, но нам же придется это сделать, если мы только хотим, чтобы человечество не остановилось... Врач, старый седой человек, положил белый саквояж, нагнулся над бубой, осмотрел его и сказал равнодушно: - безнадежен. - Вызовите полицию, - сказал я. Он медленно спрятал в саквояж инструменты. - В этом нет никакой необходимости, - сказал он. - Здесь нет состава преступления. Это нейростимулятор... - Да, я знаю. - Ну вот. Второй случай за ночь. Они совсем не знают меры. - Давно это началось? - Нет, не очень... Несколько месяцев. - Так какого же черта вы молчите? - Молчим? Не понимаю. Это у меня шестой вызов за ночь, молодой человек. Второй случай нервного истощения и четыре случая белой горячки. Вы его родственник? - Нет. - Ну ничего. Я пришлю людей. - Он постоял немного, глядя на пека. - Вступайте в хоровые кружки, - сказал он. - Записывайтесь в лигу раскаявшихся шлюх... Он бормотал еще что-то, уходя, - старый, равнодушный, сгорбленный человек. Я накрыл пека простыней, опустил штору и вышел в гостиную. Пьяные гнусно храпели, распространяя запах перегара, и я взял их обоих за ноги, выволок во двор и бросил в лужу возле фонтана. Снова наступал рассвет, звезды гасли на бледнеющем небе. Я сел в такси и набрал на пульте индекс старого метро. Там было людно. В регистратуре к барьеру было не пробиться, хотя мне показалось, что бланки заполняли всего два или три человека, а остальные только смотрели, жадно вытягивая шеи. Ни круглоголового, ни эля за барьером не оказалось, и никто не знал, как их найти. Внизу, в переходах и тоннелях, толкались и кричали пьяные полусумасшедшие мужчины и истеричные женщины. То глухо, то резко и отчетливо гремели выстрелы, дрожал от взрывов бетон под ногами, воняло гарью, порохом, потом, бензином, духами и водкой. Рукоплещущие, визжащие девки теснились вокруг капающего кровью детины с бледным торжествующем лицом, где-то жутко рычали дикие звери. В залах публика бесновалась у огромных экранов, а на экранах кто-то с завязанными глазами веером палил из автомата, прижав приклад к животу, кто-то сидел по грудь в черной тяжелой жидкости, весь синий, и курил толстую трещащую сигару, кто-то с перекошенным от напряжения лицом висел, словно окаменев, в паутине туго натянутых нитей... Потом я узнал, где эль. Возле грязного помещения, заваленного мешками с песком, я увидел круглоголового. Он неподвижно стоял в дверях, лицо его было закопчено, от него несло пороховой гарью, и зрачки были во весь глаз. Через каждые пять секунд он нагибался и чистил колени, и он не слушал меня, и пришлось сильно встряхнуть его, чтобы он меня заметил. - Нету эля! - Гаркнул он. - Нету его, понимаешь? Один дым, понял? Двадцать киловольт, сто ампер, понимаешь? Не допрыгнул! Он сильно оттолкнул меня, повернулся и устремился в грязное помещение, прыгая через мешки с песком. Расталкивая любопытных, он продрался к низенькой железной двери. - А ну, пусти! - Визжал он. - А ну, я опять! Бог троицу любит... Дверь гулко захлопнулась за ним, и люди шарахнулись прочь, спотыкаясь и падая. Я не стал ждать, пока он выйдет. Или не выйдет. Он мне больше не был нужен. Оставался только римайер. Оставалась еще и вузи, но на нее я не надеялся. Значит, только римайер. Я не буду его будить, я подожду под дверью. Уже взошло солнце, и загаженные улицы были пусты. Из каких-то подземных стоянок выползали и принимались за работу дворники-автоматы. Они знали только работу, у них не было потенций, которые стоило развивать, но зато у них не было и первобытных рефлексов. Возле "Олимпика" мне пришлось остановиться и пропустить длинную колонну красных и зеленых людей, закованных в дымящуюся чешую, которые, трудно волоча ноги, проплелись из одной улицы в другую, оставив за собой запах пота и краски. Я стоял и ждал, пока они пройдут, а солнце уже озаряло громаду отеля и весело блестело на металлическом лице владимира сергеевича юрковского, смотревшего, как и при жизни, поверх всех голов. Потом они прошли, и я вошел в отель. Портье дремал за своим барьером. Проснувшись, он профессионально улыбнулся и спросил свежим голосом: - прикажете номер? - Нет, - сказал я. - Я иду к римайеру. - К римайеру? Но простите... Девятьсот второй номер? Я остановился. - Да, кажется. В чем дело? - Прошу прощения, но римайера нет дома. - Как нет? - Он уехал. - Не может быть, он же болен... Вы не ошибаетесь? Девятьсот второй номер. - Совершенно верно, девятьсот второй номер. Римайер. Наш постоянный клиент. Полтора часа назад он уехал. Точнее, улетел. Друзья помогли ему спуститься и сесть в вертолет. - Какие друзья? - Спросил я безнадежно. - Я сказал - друзья? Прошу прощения, возможно, это знакомые. Их было трое, и двоих я действительно не знаю. Просто молодые люди спортивного типа. Но мистера пеблбриджа я знаю, он наш постоялец, но он уже выписался. - Пеблбридж? - Совершенно верно. Последнее время он довольно часто встречался с римайером, из чего я и заключил, что они хорошо знакомы. Он снимал у нас восемьсот семнадцатый номер... Такой представительный мужчина, в годах, рыжеватый... - Оскар... - Совершенно верно, оскар пеблбридж. - Понятно, - произнес я, стараясь держать себя в руках. - Так вы говорите, они помогли ему? - Да. Ведь он сильно болел, к нему даже врача вызывали вчера. Он был еще очень слаб, и молодые люди поддерживали его под локти и почти несли. - А сиделка? У него была сиделка. - Была. Но она ушла сразу же после них. Они ее отпустили. - Как вас зовут? - Спросил я. - Вайл, к вашим услугам. - Слушайте, вайл, - сказал я. - А вам не показалось, что римайера увезли насильно? Я не спускал с него глаз. Он растерянно заморгал. - Н-нет, - проговорил он. - Впрочем, сейчас, когда вы это сказали... - Хорошо, - сказал я. - Дайте мне ключ от его номера, и пойдемте со мной. Портье, как правило, весьма дошлый народ. Во всяком случае, на определенные вещи нюх у них просто замечательный. Было совершенно ясно, что он догадался, кто я. И может быть, даже - откуда я. Он подозвал швейцара, что-то шепнул ему, и мы поднялись в лифте на девятый этаж. - Какой валютой он расплачивался? - Спросил я. - Кто? Пеблбридж? - Да. - Кажется... Ах да, марками. Немецкими марками. - А когда он к вам приехал? - Минуточку... Сейчас я вспомню... Шестнадцать марок... Совершенно точно, четыре дня назад. - Он знал, что римайер живет у вас? - Простите, не могу сказать. Но позавчера они обедали вместе. А вчера долго беседовали в вестибюле. Рано утром, когда еще никто не спал. В номере римайера было непривычно чисто и прибрано. Я походил, осматривая комнаты. В стенном шкафу стояли чемоданы. Постель была смята, но никаких следов борьбы я не нашел. В ванной тоже все было чисто и прибрано. На туалетной полочке лежали коробки "Девона". - Как вы полагаете, я должен вызвать полицию? - Спросил портье. - Не знаю, - ответил я. - Посоветуйтесь с администрацией. - Вы понимаете, я опять начал сомневаться... Правда, он не попрощался со мной... Но все это выглядело совершенно невинно. Ведь он же мог подать знак, я бы понял его, мы давно знаем друг друга... А он только просил мистера пеблбриджа: "Приемник, приемник не забудьте..." Приемник лежал под зеркалом, скрытый небрежно брошенным полотенцем. - Да? - Сказал я. - И что же отвечал мистер пеблбридж? - Мистер пеблбридж успокаивал его, говорил: "Обяза- тельно, обязательно, не беспокойтесь..." Я взял приемник и, выйдя из ванной, уселся за письменный стол. Портье смотрел то на меня, то на приемник. Так, подумал я, теперь он знает, зачем я сюда пришел. Я включил приемник. В нем захрипело и завыло. Все они знают о слеге. Не нужно эля, не нужно римайера, можно брать любого, первого встречного. Вот этого портье, например. Хоть сейчас. Я выключил приемник и сказал: - будьте добры, включите комбайн. Портье мелкими шажками побежал к радиокомбайну, включил и вопросительно оглянулся на меня. - Оставьте на этой станции, - сказал я. - Немножко потише, пожалуйста. Благодарю вас. - Так вы мне не советуете вызывать полицию? - Спросил портье. - Как вам угодно. - Мне показалось, что вы имели в виду что-то вполне определенное, когда расспрашивали меня. - Это вам только показалось, - холодно сказал я. - Просто я недолюбливаю мистера пеблбриджа. Но это вас не касается. Портье поклонился. - Я пока останусь здесь, вайл, - сказал я. - У меня есть предположение, что мистер пеблбридж вернется и зайдет сюда. Не надо предупреждать его, что я здесь, а вы пока свободны. - Слушаюсь, - сказал портье. Когда он вышел, я позвонил в бюро обслуживания и продиктовал телеграмму марии: "Нашел смысл жизни но одинок брат неожиданно убыл приезжай немедленно иван". Потом я снова включил приемник, и он снова захрипел и завыл. Тогда я снял крышку и вытянул гетеродин. Это был не гетеродин. Это был слег. Красивая аккуратная деталька, явно заводского производства, и чем больше я смотрел на нее, тем больше мне казалось, что где-то когда-то - задолго до приезда сюда, и не один раз - я уже видел такие детали в каком-то очень знакомом приборе. Я попытался вспомнить, где же я их видел, но вместо этого вспомнил портье, его лицо, его ухмылку, понимающе-сочувственные глаза. Все они заражены. Нет, они не пробовали слега, упаси бог! Они даже никогда не видели его. Это же так неприлично! Это же всем дряням дрянь... Тише, дорогая, как можно при мальчике?.. Но мне рассказывали, это нечто необыкновенное... Я? Ну что ты, дружище! Ты, однако, обо мне невысокого мнения... Не знаю, говорят, что в "Оазисе", у бубы, а сам я не знаю... А почему бы и нет? Я человек умеренный, если почувствую неладное - остановлюсь... Дайте пять пачек "Девона", мы собрались (хи, хи!) На рыбную ловлю... Пятьдесят тысяЧ человек. И их знакомые в других городах. И сто тысяч туристов ежегодно. И дело ведь не в банде. Бог с ней, с бандой, что нам стоит ее разогнать! Дело в том, что все они готовы, все они жаждут, и нет ни малейшего намека на возможность доказать им, что это страшно, что это гибель, что это позор... Я стиснул слег в кулаке, подпер кулаком голову и уставился на парадный, с колодкой орденских ленточек пиджак римайера, висящий на спинке стула. Вот так же, как я сейчас, он сидел, должно быть, в этом самом кресле несколько месяцев назад, и тоже второй раз держал в руках слег и приемник, и тот же теплый световой зайчик бродил по дну его сознания: ни о чем не надо беспокоиться, ведь теперь есть свет в любой тьме, сладость в любой горечи, радость в любой муке... Вот-вот, сказал римайер. Теперь ты понял. Надо быть просто честным перед собой. Это немножко стыдно сначала, а потом начинаешь понимать, как много времени ты потратил зря... ... Римайер, сказал я. Я тратил время не для себя. Этого нельзя делать, просто нельзя, это гибель для всех, нельзя заменять жизнь снами... ... Жилин, сказал римайер. Когда человек что-нибудь делает, он всегда делает это для себя. Может быть, и существуют на свете совершенные эгоисты, но уж совершенных альтруистов не бывает. Если ты имеешь в виду смерть в ванной, то, во-первых, в реальном мире мы все равно смертны, а вовторых, раз наука дала нам слег, она позаботилась и о том, чтобы слег был безвреден. А пока нужна просто умеренность. И не говори мне о замене яви сном. Ты же не новичок, ты прекрасно знаешь, что эти сны тоже явь. Это целый мир. Почему же обретение этого мира ты называешь гибелью?.. ... Римайер, сказал я. Потому что этот мир все-таки иллюзорен, он весь в тебе, а не вне тебя, и все, что ты в нем делаешь, остается в тебе. Он противоположен реальному миру, он враждебен ему. Люди, ушедшие в иллюзорный мир, погибают для мира реального. Они все равно умирают. И когда в иллюзорные миры уйдут все - а ты знаешь, этим может кончиться, - история человечества прекратится... ... Жилин, сказал римайер. История - это история людей. Каждый человек хочет прожить жизнь недаром, и слег дает тебе такую жизнь... Да, знаю, ты считаешь, что и без слега живешь недаром, но сознайся, ты никогда так ярко и горячо не жил, как сегодня в ванне. Тебе немного стыдно вспоминать, ты не рискнул бы рассказать об этой жизни другим? И не надо. У них свои жизни, у тебя своя... ... Римайер, сказал я. Все это верно. Но прошлое! Космос, школы, борьба с фашистами, с гангстерами - что же, все это зря? Сорок лет я прожил зря? А другие? Тоже зря?.. ... Жилин, сказал римайер. В истории ничего не бывает зря. Одни боролись и не дожили до слега. А ты боролся и дожил... ... Римайер, сказал я. Я боюсь за человечество. Это же конец. Это конец взаимодействию человека с природой, это конец взаимодействию личности с обществом, это конец связям между личностями, это конец прогресса, римайер. Все миллиарды людей в ваннах, погруженыые в горячую воду и в себя. Только в себя... ... Жилин, сказал римайер. Это страшно, потому что непривычно. А что касается конца, то он настанет только для реального общества, только для реального прогресса. А каждый отдельный человек не потеряет ничего, он толька приобретет, ибо его мир станет несравненно ярче, его связи с природой - иллюзорной, конечно, - станут многообразнее, а связи с обществом - тоже иллюзорным, но ведь он об этом не будет знать, - станут и мощнее и плодотворнее. И не надо горевать о конце прогресса. Ты же знаешь, все имеет конец. Вот кончается и прогресс реального мира. Раньше мы не знали, как он кончится. Теперь знаем. Мы не успели познать всей потенциальной яркости реального бытия, может быть, мы и достигли бы этого познания через сотни лет, а теперь оно в наших руках. Слег дарит тебе восприятие отдаленнейших потомков и отдаленнейших предков, какого ты никогда не достигнешь в реальной жизни. Ты просто в плену одного старого идеала, но будь же логичен, идеал, который тебе предлагает слег, столь же прекрасен... Ведь ты же всегда мечтал о человеке с фантазией и гигантским воображением... ... Римайер, сказал я. Если бы ты знал, как я устал. Мне надоело спорить. Всю жизнь я спорю и с самим собой и с другими людьми. Я всегда любил спорить, потому что иначе жизнь - это не жизнь. Но я устал именно сейчас, и именно о слеге я не хочу спорить... ... Тогда иди, иван, сказал римайер. Я вставил слег в приемник. Как и он тогда. Я поднялся. Как и он тогда. Я уже ни о чем не думал, я уже не принадлежал этому миру, но я еще услышал, как он сказал: не забудь только плотно запереть дверь, чтобы тебе не мешали. И тогда я сел. ... Ах вот как, римайер! - Сказал я. Вот как это было! Ты сдался. Ты плотно запер дверь. А потом ты писал лживые отчеты своим друзьям, что никакого слега нет. А еще потом ты, поколебавшись всего минуту, послал меня на смерть, чтобы я тебе не мешал. Твой идеал - дерьмо, римайер. Если во имя идеала человеку приходится делать подлости, то цена этому идеалу - дерьмо. Именно так, римайер. Так. Так... Я мог бы сказать тебе еще много, слегач. Я мог бы еще долго говорить о том, что не так просто вырвать из крови природное стремление каждого человека бороться с останов- кой, с любой остановкой, со смертью, с покоем, с регрессом. Твой слег - та же ядерная бомба, только замедленного действия и для сытых. Но я не буду распространяться об этом. Я скажу тебе только одно: если во имя идеала человеку приходиться делать подлости, то цена этому идеалу - дерьмо... Я взглянул на часы и сунул приемник в карман. Мне надоело ждать оскара. Я хотел есть. И еще у меня было чувство, будто я сделал, наконец, в этом городе что-то полезное. Я оставил портье свой телефон - на случай, если вернется оскар или римайер, - и вышел на площадь. Я не верю, что римайер вернется и даже что я когда-нибудь, его увижу, но оскар еще мог сдержать свое обещание, хотя скорее всего его придется все-таки искать. И искать его буду уже не я. И, вероятно, не здесь. Глава двенадцатая. В кафе-автомате был только один посетитель: за столиком в углу, обставившись закусками и бутылками, сидел смуглый, прекрасно, но нелепо одетый человек восточного типа. Я взял себе простоквашу и творожники со сметаной и принялся за еду, время от времени поглядывая на него. Он ел и пил много и жадно, лицо его блестело от пота, ему было жарко в дурацком лоснящемся фраке. Он отдувался, откидываясь на спинку стула, и распускал широкий ремень на брюках. При этом на солнце ярко вспыхивала длинная желтая кобура, висящая фалдами. Я уже доедал последний творожник, когда он окликнул меня. - Алло! - Сказал он. - Вы местный? - Нет, - сказал я. - Турист. - А, значит, вы тоже ничего не понимаете... Я сходил к стойке, сбил себе коктейль из соков и подошел к нему. - Почему пусто? - Продолжал он. У него было живое худощавое лицо и свирепый взгляд. - Где жители? Почему все закрыто?.. Все спят, никого не добьешься... - Вы только что приехали? - Да. Он отодвинул пустую тарелку и придвинул полную. Потом он отхлебнул светлого пива. - Откуда вы? - Спросил я. Он свирепо взглянул на меня, и я поспешно добавил: - если это не секрет, конечно... - Нет, - сказал он, - не секрет... - И принялся есть. Я допил сок и собрался было уходить, но он сказал: - здорово живут, собаки. Такая еда, и сколько хочешь, и все бесплатно. - Ну, все-таки не совсем бесплатно, - возразил я. - Девяносто долларов! Гроши! Я за три дня с"Ем на девяносто долларов! - Глаза его вдруг остановились. - С-собаки, - пробормотал он, снова принимаясь за еду. Я знал таких людей. Они приезжали из крошечных, разграбленных до полной нищеты королевств и княжеств, они жадно ели и пили, вспоминая прокаленные солнцем пыльные улицы своих городов, где в жалких полосках тени неподвижно лежали умирающие голые мужчины и женщины, а дети с раздутыми животами копались в помойках на задворках иностранных консульств. Они были переполнены ненавистью, и им нужны были только две вещи: хлеб и оружие. Хлеб для своей шайки, находящейся в оппозиции, и оружие против другой шайки, стоящей у власти. Они были самыми яростными патриотами, горячо и пространно говорили о любви к народу, но всякую помощь извне решительно отвергали, потому что не любили ничего, кроме власти, и никого, кроме себя, и готовы были во славу народа и торжества высоких принципов уморить свой народ - если понадобится, до последнего человека - голодом и пулеметами. Микрогитлеры. - Оружие? Хлеб? - Спросил я. Он насторожился. - Да, - сказал он. - Оружие и хлеб. Только без дурацких условий. И по возможности даром. Или в кредит. Истинные патриоты никогда не имеют денег. А правящая клика купается в роскоши... - Голод? - Спросил я. - Все что угодно. А вы тут купаетесь в роскоши. - Он ненавидяще посмотрел на меня. - Весь мир купается в роскоши, и только мы голодаем. Но вы напрасно надеетесь. Революцию не остановить! - Да, - сказал я. - А против кого революция? - Мы боремся против кровопийц бадшаха! Против коррупции и разврата правящей верхушки, за свободу и истинную демократию... Народ с нами, но народ надо кормить. А вы нам заявляете: хлеб дадим только после разоружения. Да еще грозите вмешательством... Какая гнусная лживая демагогия! Какой обман революционных масс! Разоружиться перед лицом кровопийц - это значит накинуть петлю на шею настоящих борцов! Мы отвечаем: нет! Вы не обманете народ! Пусть сложат оружие бадшах и его молодцы! Тогда посмотрим, что надо делать. - Да, - сказал я. - Но бадшах, вероятно, тоже не хочет, чтобы ему накинули петлю на шею. Он резко отставил бокал с пивом, и рука его привычно потянулась к кобуре. Впрочем, он быстро опомнился. - Я так и знал, что вы ни черта не понимаете, - сказал он. - Вы, сытые, вы осоловели от сытости, вы слишком кичливы, чтобы понять нас. В джунглях вы бы не осмелились так разговаривать со мной! В джунглях я бы говорил с тобой по-другому, бандит, подумал я и сказал: - я действительно многого не понимаю. Я, например, не понимаю, что случится после того, как вы одержите победу. Предположим, вы победили, повесили бадшаха, если он, в свою очередь, не удрал за хлебом и оружием... - Он не удерет. Он получит то, что заслужил. Революционный народ раздерет его в клочья! И вот тогда мы начнем работать. Мы вернем территории, отторгнутые у нас сытыми соседями, мы выполним всю программу, о которой вопит лживый бадшах, чтобы обмануть народ... Я им покажу забастовки! Они у меня побастуют... Никаких забастовок! Всех под ружье и вперед! И победим. И вот тогда... Он закрыл глаза, сладко застонал и повел головой. - Тогда вы будете сытыми, будете купаться в роскоши и спать до полудня? Он усмехнулся. - Я это заслужил. Народ это заслужил. Никто не посмеет попрекнуть нас. Мы будем есть и пить, сколько пожелаем, мы будем жить в настоящих домах, мы скажем народу: теперь вы свободны, развлекайтесь! - И ни о чем не думайте, - добавил я. - А вам не кажется, что это все может выйти вам боком? - Бросьте! - Сказал он. - Это демагогия. Вы демагог. И догматик. У нас тоже есть всякие догматики, вроде вас. Человек, мол, потеряет смысл жизни. Нет, отвечаем мы, человек ничего не потеряет. Человек найдет, а не потеряет. Надо чувствовать народ, надо самому быть из народа, народ не любит умников! Ради чего же я, черт побери, даю себя жрать древесным пиявкам и сам жру червей? - Он вдруг довольно добродушно ухмыльнулся. - Вы, наверное, на меня обиделись немного. Я тут обозвал вас сытыми и еще как-то... Не надо, не обижайтесь. Изобилие плохо, когда его нет у тебя и оно есть у соседа. А достигнутое изобилие - это отличная штука! За него стоит подраться. Все за него дрались. Его нужно добывать с оружием в руках, а не обменивать на свободу и демократию. - Значит, все-таки ваша конечная цель - изобилие? Только изобилие? - Ясно!.. Конечная цель всегда изобилие. Учтите только, что мы разборчивы в средствах... - Это я уже учел... А человек? - Что человек? Впрочем, я понимал, что спорить бесполезно. - Вы никогда здесь не были раньше? - Спросил я. - А что? - Поинтересуйтесь, - сказал я. - Этот город дает отличные предметные уроки изобилия. Он пожал плечами. - Пока мне здесь нравится. - Он снова отодвинул пустую тарелку и придвинул полную. - Закуски какие-то незнако- мые... Все вкусно и дешево... Этому можно позавидовать. - Он проглотил несколько ложек салата и проворчал: - мы знаем, что все великие революционеры дрались за изобилие. У нас нет времени самим теоретизировать, но в этом и нет необходимости. Теорий достаточно и без нас. И потом изобилие нам никак не грозит. Оно нам еще долго не будет грозить. Есть задачи гораздо более насущные. - Повесить бадшаха, - сказал я. - Да, для начала. А потом нам придется истребить догматиков. Я чувствую это уже сейчас. Потом осуществление наших законных притязаний. Потом еще что-нибудь об"явится. А уж потом-потом-потом наступит изобилие. Я оптимист, но я не верю, что доживу до него. И вы не беспокойтесь, справимся как-нибудь. Если с голодом справимся, то с изобилием и подавно... Догматики болтают: изобилие, мол, не цель, а средство. Мы отвечаем на это так: всякое средство было когда-то целью. Сегодня изобилие - цель. И только завтра оно, может быть, станет средством. Я встал. - Завтра может оказаться поздно, - сказал я. - И напрасно вы ссылаетесь на великих революционеров. Они бы не приняли ваш лозунг: теперь вы свободны, развлекайтесь. Они говорили иначе: теперь вы свободны, работайте. Они ведь никогда не дрались за изобилие для брюха, их интересовало изобилие для души и головы... Рука его опять дернулась к кабуре, и опять он спохватился. - Марксист! - Сказал он с удивлением. - Впрочем, вы же приезжий. У нас марксистов почти нет, мы их сажаем... Я сдержался. Проходя мимо витрины, я еще раз взглянул на него. Он сидел спиной к улице и снова ел, растопырив локти. Когда я пришел домой, гостиная была уже пуста. Простыни и подушки ребята свалили в углу. На письменном столе лежала прижатая телефоном записка. Детским корявым почерком было написано: "Берегитесь. Она что-то задумала. Возилась в спальне". Я вздохнул и сел в кресло. До встречи с оскаром (если она состоится) оставалось еще около часа. Ложиться спать не имело смысла, да было и небезопасно - оскар мог пожаловать не один, и пораньше, и не через дверь. Я достал из чемодана пистолет, вставил обойму и сунул в боковой карман. Потом я залез в бар, сварил себе кофе и снова вернулся в кабинет. Я вынул слег из своего приемника и из приемника римайера, положил перед собой на стол и снова попытался вспомнить, где же я видел точно такие детали и почему мне кажется, что я видел их даже неоднократно. И я вспомнил. Я сходил в спальню и принес оттуда фонор. Мне даже не понадобилась отвертка. Я снял с фонора футляр, сунул указательный палец под раструб одоратора и, зацепив ногтем, извлек вакуумный тубусоид фх-92-у, четырехразрядный, статичного поля, емкость два. Продается в магазинах бытовой электроники по пятьдесят центов за штуку. На местном жаргоне - слег. Так и должно быть, подумал я. Нас сбили с толку разговоры о новом наркотике. Нас постоянно сбивают с толку разговоры о новых ужасных изобретениях. Мы уже несколько раз садились в аналогичную лужу. Когда мхагана и бурис обратились в оон с жалобой на то, что сепаратисты применяют новый вид оружия - замораживающие бомбы, мы кинулись искать подпольные военные фабрики и даже арестовали двух самых настоящих подпольных изобретателей (шестнадцати и девяноста шести лет). А потом выяснилось, что эти изобретатели совершенно ни при чем, а ужасные замораживающие бомбы были преобретены сепаратистами в мюнхене на оптовом складе холодильных установок и оказались бракованными суперфризе- рами. Правда, действие этих суперфризеров действительно было ужасным. В сочетании с молекулярными детонаторами (широко применяются подводными архерлогами на амазонке для отпугивания пирайн и кайманов) суперфризеры были способны дать мгновенное понижение температуры до ста пятидесяти градусов холода в радиусе двадцати метров. Потом мы долго убеждали друг друга не забывать и всегда иметь в виду, что в наше время буквально ежемесячно появляется масса технических новинок самого мирного назначения и с самыми неожиданными побочными свойствами, и свойства эти часто бывают таковы, что нарушения закона о запрещении производства оружия и боеприпасов становятся просто бессмысленными. Мы сделались очень осторожными с новыми видами вооружения, применяемыми различными экстремистами, и спустя всего год попались на другом, когда принялись искать изобретателей таинственной аппаратуры, с помощью которой браконьеры выманивали птеродактилей далеко за пределы заповедника в уганде, и нашли остроумную самоделку из детской игрушки "Встань - сядь" и довольно распространенно- го медицинского прибора. А вот теперь мы поймали слег - сочетание стандартного приемника, стандартного тубусоида и стандартных химикалий с очень стандартной горячей водопроводной водой. Короче говоря, тайные фабрики искать не придется, подумал я. Придется искать ловких и беспринципных спекулянтов, которые очень тонко чувствуют, что живут в стране дураков. Как трихины в свиной ляжке... Пять-шесть предприимчивых корыстолюбцев. Невинный коттедж где-нибудь на окраине. Пойти в универсальный магазин, купить за пятьдесят центов вакуумный тубусоид, содрать с него целлофановую упаковку и переложить в изящную коробку со стекловатой. И продать ("Только по знакомству и только вам!") За пятьдесят марок. Правда, имел место еще изобретатель. И даже не один. Наверняка не один... Но они вряд ли выжили: это вам не манок для птеродактилей... И вообще разве дело в спекулянтах?.. Ну продадут они еще сорок слегов, ну сто. Даже в городе дураков должны же сообразить, наконец, что к чему. И когда это случится, слег начнет распространяться, как пожар. И позаботятся об этом прежде всего моралисты из "Радости жизни". А потом выступит доктор опир и заявит, что, по данным науки, слег способствует ясности мышления и незаменим в борьбе против алкоголизма и плохого настроения. И вообще идеал будущего - это огромное корыто с горячей водой... И слово "Слег" перестанут писать на заборах... Вот кого надо брать за глотку, если вообще кого-нибудь брать, подумал я. Не в спекулянтах же беда. Беда, что существует эта страна дураков, этот поганый неострой. Он взял под свою опеку дрожку и ждет не дождется момента, когда можно будет узаконить слег... В дверь постучали. В кабинет вошел оскар, и он был действительно не один. С ним был сам мария, плотный, седой, как всегда, в темных очках и с толстой тростью, смахивающий на ветерана, потерявшего зрение. Оскар самодовольно улыбался. - Здравствуйте, иван, - сказал мария. - Познакомьтесь, это ваш дублер оскар пеблбридж. Из юго-западного отделения. Мы пожали друг другу руки. Что мне всегда не нравилось в нашем совете безопасности, так это множество замшелых традиций, а из всех традиций больше всего меня бесила идиотская система перекрестной конспирации, из-за которой мы постоянно перехватываем друг у друга агентуру, бьем друг другу физиономии и сплошь и рядом стреляем друг в друга, и довольно метко. Не работа, а игра в сыщики-разбойники, ну их всех в болото... - Я вас собирался сегодня брать, - сообщил оскар. - В жизни не видел более подозрительного суб"Екта. Я молча вынул из кармана пистолет, разрядил его и бросил в ящик стола. Оскар следил за мной с одобрением. Я сказал, обращаясь к марии: - я догадываюсь, что следствие бы просто провалилось, не начавшись, если бы я знал об оскаре. Однако должен сообщить, что вчера я его чуть не искалечил. - Я вас так и понял, - сказал оскар самодовольно. Мария кряхтя уселся в кресло. - Никак не могу припомнить случая, - сказал он, - чтобы иван был доволен всем. А между тем конспирация - это основа нашей работы... Возьмите стулья, оба, и садитесь... Вы, оскар, не имели права дать себя покалечить, а вы, иван, не имели права дать себя арестовать. Вот как надлежит смотреть на эти вещи... А это что тут у вас? - Сказал он, снимая темные очки над слегами. - Между делом занялись радиотехникой? Похвально, похвально... Я понял, что они ничего не знают. Оскар листал записную книжку, где у него все было зашифровано личным кодом, и, по-видимому, готовился делать сообщение, а мария водил мясистым носом над слегами, держа очки в поднятой руке. В этом зрелище было нечто символическое. - Итак, агент жилин заполняет свой досуг радиотехни- кой, - проговорил мария, надевая очки и откидываясь в моем кресле. - У него много досуга, он перешел на четырехчасовой рабочий день... А как обстоит дело со смыслом жизни, агент жилин? Вы, кажется, его нашли? Надеюсь, вас не придется увозить, как агента римайера? - Не придется, - сказал я. - Я не успел втянуться. Римайер вам что-нибудь рассказывал? - Нет, что вы! - Сказал мария с огромным сарказмом. - Зачем? Ему приказали выследить наркотик, он его выследил, воспользовался и теперь, видимо, полагает, что исполнил свой долг... Он сам стал наркоманом, понимаете? - Сказал мария. - Он молчит! Он накачался этим зельем до ушей и говорить с ним бесполезно! Он бредит, что убил вас, и все время просит радиоприемник... - Мария запнулся и посмотрел на радиоприемники. - Странно, - сказал он. Он посмотрел на меня. - Впрочем, я люблю порядок. Оскар прибыл сюда первым, у него есть кое-какие соображения - как по поводу снадобья, так и по поводу операции. Начнем с него. Я взглянул на оскара. - По поводу какой операции? - Черт знает что... - Сказал мария. - Захват центра, - сказал оскар. - Вы еще не напали на центр? Ловля начинается, подумал я и сказал: - нет, не напал. На центр я не напал. Но... - По порядку, по порядку, - строго сказал мария и похлопал ладонью по столу. - Начинайте, оскар, а вы, иван, слушайте внимательно и готовьте свои соображения. Если вы еще способны соображать. Оскар начал. По-видимому, он был хороший работник. Он действовал быстро, энергично и целеустремленно. Правда, римайер обвел его вокруг пальца также, как и меня. Но оскару тем не менее удалось многое. Он понял, что искомое "снадобье" Называют слегом. Он очень быстро понял связь слега с "девоном". Он понял, что ни рыбари, ни перши, ни грустецы не имеют к нам никакого отношения. Он превосходно понял, что в этом городе практически невозможно сохранить какую бы то ни было тайну. Ему удалось даже втереться в доверие к интелям, и он твердо установил, что в городе существуют всего две действительно тайные организации: меценаты и интели. И поскольку меценаты исключались, оставались только интели... - Это не противоречило создавшемуся у меня убеждению, - говорил оскар, - что единственные люди в городе, способные вести научные или квази-научные изыскания и имеющие доступ к лабораториям, это студенты и преподаватели университета. Правда, заводы города тоже имеют лаборатории. Таких лабораторий всего четыре, и я обследовал их все. Эти лаборатории сугубо специализированы и загружены текущей работой до предела. Поскольку заводы работают круглосуточ- но, не было никаких оснований предполагать, что заводские лаборатории могут стать центрами производства слега. А вот из семи лабораторий университета две явно окружены атмосферой тайны. Что там делается, выяснить мне не удалось, однако я взял на заметку трех студентов, которые, как мне кажется, должны знать это наверняка... Я слушал его очень внимательно, поражаясь, как много он успел здесь, но мне было уже ясно, в чем его главная ошибка. Я понимал, что он шел по ложному следу, и вместе с тем во мне зрело смутное ощущение еще более значительной ошибки, главной ошибки, ошибки в изначальной схеме совета. -... И я пришел к представлению, - говорил оскар, - о существовании полугангстерской организации вертикального типа с четкими разделениями функций отдельных групп. Производственная группа занимается изготовлением и совер- шенствованием слега... Должен вам сказать, что слег, чем бы он ни был, совершенствуется: мне удалось установить, что в самом начале "девон" Не применялся... Далее, коммерческая группа занимается распространением слега, а боевая группа терроризирует население и пресекает возникающие разговоры о слеге. Запуганность обывателей... И тут я все понял. - Одну минуту, - сказал я. - Оскар, вы гарантируете, что в городе всего две тайные организации? - Да, - сказал оскар. - Только меценаты и интели. - Продолжайте, оскар, - сказал мария недовольно. - Иван, я попросил бы не перебивать. - Виноват, - сказал я. Оскар продолжал говорить, но я его больше не слушал. В мозгу у меня словно вспыхнуло что-то. Традиционная изначальная схема всех наших мероприятий с ее непременной аксиомой о существовании разветвленной организации злоумыш- ленников разлетелась в пыль, и я только удивлялся, как я раньше не усмотрел всей ее глупой сложности для этой простой страны. Не было тайных мастерских, охраняемых угрюмыми личностями с кастетами, не было осторожных, лишенных принципов деловых людей, не было коммивояжеров с двойными воротничками, набитыми контробандой, и зря оскар вычерчивал эту красивую схему из кружков и квадратиков, соединенных путаницей линий, с надписями "центр", "Штаб" И многочисленными вопросительными знаками. Нечего было разрушать и сжигать, некого было брать и высылать на баффинову землю. Были современная промышленность бытовых приборов, государственные магазины, где слеги продавались по пятьдесят центов, и были - вначале - один-два не лишенных изобретательности человека, изнывающих от безделья и жаждущих новых впечатлений, и была средних размеров страна, где изобилие было когда-то целью, да так и не стало средством. И этого было вполне достаточно. Кто-то по ошибке вставил в приемник слег вместо гетеродина и залег в ванну понежиться, послушать хорошую музыку или узнать последние новости, - и началось. Поползли слухи, в мусоропроводы сыпались останки фоноров, потом до кого-то дошло, что слеги можно добывать не из фоноров, а просто покупать в магазинах, и кто-то догадался применить ароматические соли, и кто-то пустил в ход "девон", И люди начали умирать в ваннах от нервного истощения, и статистический отдел совета безопасности подал в президиум совершенно секретный доклад, и сразу обнаружилось, что все умертвия произошли с туристами, побывавшими в этой стране, и что в этой стране таких умертвий больше, чем в любом другом месте планеты. И как это часто бывает, на хорошо проверенных фактах построили неверную теорию, и нас, строго законспирированных, одного за другим послали сюда раскрывать тайную шайку торговцев новым, неизвестным наркотиком, и мы прибыли сюда, и делали тут глупости, и как это всегда бывает, никакой труд не пропал даром, и если искать виноватого, то виноваты все, от мэра до римайера, а раз все, то значит - никто, и теперь надо... - Иван, - раздраженно сказал мария. - Вы заснули? Они оба смотрели на меня. Оскар протягивал мне блокнот со схемой. Я взял блокнот и бросил его на стол. - Послушайте, - сказал я. - Оскар, конечно, молодчина, но мы опять сели в лужу... Оскар, вы так много увидели, и вы ничего не поняли. Если в этой стране и есть люди, ненавидящие слег, то это интели. Интели не гангстеры, это отчаявшиеся люди, патриоты... У них одна задача - расшевелить это болото. Любыми средствами. Дать этому городу хоть какую-нибудь цель, заставить его оторваться от корыта... Они жертвуют собой, понимаете? Они вызывают огонь на себя, пытаются возбудить в городе хоть одну общую для всех эмоцию, пусть хотя бы ненависть... Неужели вы не слыхали о слезогонке, о расстрелах дрожек?.. И в лабораториях они изготовляют не слег, они там делают бомбы, варят слезогонку... И вообще нарушают закон о военной технике. Они путч готовят на двадцать восьмое, а слег - вот! Я сунул им по слегу и тут же выложил все, что я по этому поводу думаю. Сначала они слушали меня с недоверием. Потом они уставились на слеги и не сводили с них глаз, пока я не закончил, а когда я закончил, они довольно долго молчали. Мария держал свой слег, как жужелицу. На лице его было неудовольствие. Оскар сказал: - вакуумный тубусоид... Гм... Действительно... И приемники... В этом что-то есть... Мария сунул слег в нагрудный карман и решительно об"явил: - ничего в этом нет. То есть я вами, конечно, доволен, иван, вы, видимо, нашли то, что нужно, но работать вам не в совете, а в комиссии мировых проблем. Они там обожают философствовать, и по сей день ничего полезного не сделали. А вы работаете у нас уже десять лет, но так и не осознали простой истины: если есть преступление, значит, есть и преступник... - Это неверно, - сказал я. - Это верно! - Сказал мария. - Не затевайте со мной спора, вечно вы спорите!.. Молчите, оскар, сейчас говорю я. И я спрашиваю вас, иван: какой толк в вашей версии? Что вы предлагаете делать? Только конкретно, пожалуйста. Конкрет- но! - Конкретно... - Проговорил я. Да, моя версия им не подходила. Они, наверное, даже не считали ее версией. Для них это была философия. Они были люди, так сказать, решительного действия, гиганты немедленных решительных мер. Они не давали спуску. Они рубили узлы и срывали дамокловы мечи. Они принимали решение быстро, а приняв, больше уже не сомневались. Они не умели иначе. Это было их мировоззрение... И это только я так считал, что их время прошло... Терпение, подумал я. Мне понадобится очень много терпения... Я понял вдруг, что логика жизни снова отрывает от меня моих лучших товарищей и что теперь мне будет особенно плохо, потому что решения этого спора придется ждать долго, очень долго... Они смотрели на меня. - Конкретно... - Повторил я. - Конкретно я предлагаю план распространения и развития человеческого мировоззрения в этой стране. Оскар неприязненно сморщился, а мария сказал желчно: - ха-ха! Я говорю с вами серьезно. - Я тоже. Нужны не сыщики и не опергруппы с автоматами. - Нужно решение! - Сказал мария. - Не разговоры, а решение! - Я предлагаю именно решение, - сказал я. Мария побагровел. - Нужно спасать людей, - сказал он. - Души мы будем спасать потом, когда спасем людей... Не раздражайте меня, иван! - Пока вы будете восстанавливать мировоззрение, - сказал оскар, - люди будут умирать или становиться идиотами. Я не хотел спорить, но все-таки сказал: - до тех пор, пока человеческое мировоззрение не будет восстановлено, люди будут умирать и становиться идиотами, и никакие опергуппы здесь не помогут... Вспомните римайера, - сказал я. - Римайер забыл свой долг! - Яростно сказал мария. - Вот именно, - сказал я. Мария захлопнул рот и, сорвав очки, некоторое время молча вращал глазами. Он был, несомненно, железный человек: просто-таки видно было, как он загоняет свое бешенство в желчный пузырь. Через минуту он был уже совершенно спокоен и мирно улыбался. - Да, - сказал он. - Я, кажется, вынужден признать, что разведка как общественный институт окончательно деградировала. Видимо, последних настоящих разведчиков мы перебили во время путчей. "Нож" данцигер, "Бамбук" савада, "Кукла" гровер, "Козлик" боас... Да, они продавались и покупались, у них не было родины, они были подонками, люмпенами, но они работали! "Сириус" харам... Он работал на четыре разведки, он был мерзавец. Он был грязная скотина. Но если он давал информацию, то это была настоящая информация, четкая, точная и своевременная. Помню, я приказал повесить его, не испытывая никакой жалости, но, когда я смотрю на сегодняшних моих сотрудников, я понимаю, какая это была потеря... Ну хорошо, ну не удержался человек, стал наркоманом, в конце концов "Бамбук" - савада тоже был наркоманом. Но зачем писать лживые донесения? Ну не пиши их вообще, уволься, извинись... Я приезжаю в этот город в глубокой уверенности, что знаю его досконально, потому что у меня здесь уже десять лет сидит опытный, проверенный резидент. И вдруг выясняю, что ровно ничего не знаю. Каждый местный мальчишка знает, кто такие рыбари. А я не знаю! Я знаю только, что организация "Квс", занимавшаяся примерно тем же, чем занимаются нынешние рыбари, была расформирована и запрещена три года назад. Я знаю это из донесений моего резидента. А в местной полиции мне сообщают, что общество "Доц" возникло два года назад, и этого из донесений моего резидента я уже не узнал... Я беру элементарный пример, мне в конце концов нет никакого дела до рыбарей, но это же превращается в стиль работы! Донесения задерживаются, донесения лгут, донесения дезин- формируют... Донесения, наконец, просто выдумываются! Один явочным порядком увольняется из совета и не считает нужным сообщить об этом своему начальнику, ему, видите ли, надоело, он все собирался сообщить, да как-то не нашел времени... Другой, вместо того чтобы бороться с наркотиками, сам становится наркоманом... А третий философствует! Он горестно мне покивал. - Поймите меня правильно, иван, - продолжал он. - Я не против философствований. Но философия - это одно, а наша работа - это совсем другое. Ну посудите сами, иван, если нет тайного центра, если имеет место стихийная самодеятель- ность, то откуда эта скрытность? Эта конспирация? Почему слег окружен такой таинственностью? Я допускаю, что римайер, молчит потому, что его мучают угрызения совести вообще и в частности за вас, иван. Но остальные? Ведь слег не запрещен законом, о слеге знают все, и все таятся. Вот оскар не философствует, он полагает, что обывателя просто запугивают. Это я понимаю. А что полагаете вы, иван? - У вас в кармане, - сказал я, - лежит слег. Идите в ванную. "Девон" на туалетной полочке - таблетку в рот, четыре в воду. Водка в шкафчике. Мы вас подождем с оскаром. А потом вы нам расскажите - громко, вслух, своим товарищам по работе и подчиненным - о своих ощущениях и переживаниях. А мы... Вернее, оскар пусть послушает, а я, так и быть, выйду. Мария надел очки и воззрился на меня. - Вы полагаете, что я не расскажу? Вы полагаете, что я тоже пренебрегу служебным долгом? - То, что вы узнаете, не будет иметь никакого отношения к служебному долгу. Служебный долг вы, может быть, нарушите потом. Как римайер. Это слег, товарищи. Это машинка, которая будит фантазию и направляет ее куда придется, а в особенности туда, куда вы сами бессознательно - я подчеркиваю: бессознательно - не прочь ее направить. Чем дальше вы от животного, тем слег безобиднее, но чем ближе вы к животному, тем больше вам захочется соблюсти конспирацию. Сами животные вообще предпочитают помалкивать. Они знай себе давят на рычаг. - Какой рачаг? Я об"Яснил им про крыс. - А вы сами-то пробовали? - Спросил мария. - Да. - И что? - Как видите, помалкиваю, - сказал я. Некоторое время мария сопел. Потом он сказал: - ну, я не ближе к животному, чем вы... Как это вставить? Я зарядил приемник и подал ему. Оскар следил за нами с интересом. - С богом, - сказал мария. - Где тут ванная? Заодно помоюсь с дороги. Он заперся в ванной, и было слышно, как он там все роняет. - Странное дело, - сказал оскар. - Это вообще не дело, - возразил я. - Это кусок истории, оскар, а вы хотите засунуть его в папку с тесемками. А это вам не гангстеры. Ясно даже и ежу, как говаривал юрковский. - Кто? - Юрковский владимир сергеевич. Был такой известный планетолог, я с ним работал. - А-а, сказал оскар. - Между прочим, на площади напротив "олимпика" Стоит памятник какому-то юрковскому. - Это тот самый и есть. - Правда? - Сказал оскар. - А впрочем, вполне возможно. Только памятник ему воздвигли не за то, что он был известным планетологом. Он просто впервые в истории города сорвал банк в электронную рулетку. Такой подвиг было решено увековечить. - Я ожидал чего-нибудь в этом роде, - пробормотал я. Мне было тоскливо. В ванной зашумел душ, и вдруг мария заорал ужасным голосом. Сначала я решил, что он пустил ледяную воду вместо теплой, но он орал не переставая, а потом принялся ругаться страшными словами. Мы с оскаром переглянулись. Оскар был в общем спокоен, он решил, что так проявляется действие слега, и на лице его возникло сочувственное выражение. Бешено лязгнула задвижка, дверь ванной с треском откатилась, в спальне зашлепали мокрые пятки, и голый мария ввалился в кабинет. - Вы что, идиот? - Заорал он на меня. - Что за грязные шутки? Я обмер. Мария был похож на чудовищную зебру. Его упитанное тело покрывали вертикальные ядовито-зеленые потеки. Он орал и топал ногами, от него летели изумрудные брызги. Когда мы пришли в себя и осмотрели место происшествия, выяснилось, что душевой конус забит губкой, попитанной зеленым лаком, и я вспомнил записку лэна, и понял, что это вузи. Инцидент исчерпывался долго. Мария считал, что это издевательство и хамское нарушение субординации. Оскар ржал. Я тер марию щеткой и об"яснялся. Потом мария заявил, что теперь уж он никому не верит и испытает слег дома. Он оделся и принялся обсуждать с оскаром план блокады города. А я мыл ванну и думал, что моя работа в совете безопасности на этом заканчивается, что начинается совсем другая работа, что я не знаю, с чего нужно начинать, что мне хочется включиться в обсуждение плана блокады, но хочется не потому, что я считаю блокаду необходимой, а потому, что это так просто, гораздо проще, чем вернуть людям души, сожранные вещами, и научить каждого думать о мировух проблемах, как о своих личных. "... Изолировать этот гнойник от мира, изолироватЬ жестко - вот и вся наша философия", - вещал мария. Это предназначалось мне. А может быть, и не только мне. Ведь мария умница. Он наверняка понимает, что изоляция - это всегда оборона, а здесь надо наступать. Но он умел наступать только опергруппами, и ему, наверное, было неловко в этом признаться. Спасать. До каких же пор вас нужно будет спасать? Вы когда-нибудь научитесь спасать себя сами? Почему вы вечно слушаете попов, фашиствующих демагогов, дураков опиров? Почему вы не желаете утруждать мозг? Почему вы так не хотите думать? Как вы не можете понять, что мир огромен, сложен и увлекателен? Почему вам все просто и скучно? Чем же таким ваш мозг отличается от мозга рабле, свифта, ленина, эйнштейна, макаренко, хемингуэя, строгова? Ког- да-нибудь я устану от этого, подумал я. Когда-нибудь у меня не хватит больше сил и уверенности. Ведь я такой же, как вы! Только я хочу помогать вам, а вы не хотите помогать мне... Рюг и лэн пришли ко мне после уроков, и лэн сказал: "Мы уже решили, иван. Мы поедем в гоби, на магистраль". У лэна был рыжий пух на губе и болшие красные руки, и было видно, что про магистраль придумал именно он, и совсем недавно, минут десять назад. Рюг, как обычно, молчал, и жевал травинку, и внимательно рассматривал меня спокойными серыми глазами. Совсем стал квадратный, подумал я про него и сказал: "Превосходная книга, правда?" - "Ну да, - сказал лэн. - Мы сразу поняли, куда надо ехать". Рюг молчал. "Зной и смрад стоят в тени этих чернорабочих драконов, - сказал я на память. - Они жуют все под собою - старую монгольскую кумирню и кости двугорбого животного, павшего когда-то в песчаной буре..." - "Да", - сказал лэн, а рюг все жевал травинку. "Каждый раз, - продолжал я (уже из ичиндаглы), - когда солнце занимает на небе математически точно определенное положение, на востоке расцветает мираж странного города с белыми башнями, которого никто еще не видел наяву..." - "Надлежит увидеть это своими глазами", - сказал лэн и засмеялся. "Друг мой лэн, - сказал я, - это слишком увлекательно и, следовательно, слишком просто. Вы сами увидите, что это слишком просто, и это будет неприятное разочарование..." Нет, я не так сказал. "Друг мой лэн, - сказал я, - ну что это за мираж! Вот я семь лет назад в доме твоей матери увидел действительно прекрасный мираж: вы оба стояли передо мной уже почти взрослые..." Нет, это я говорю для себя, а не для них. Надо сказать не так. "Друг мой лэн, - сказал я. - Семь лет назад ты об"яснил мне, что твой народ проклят. Мы пришли сюда и сняли проклятье с тебя, рюга и со многих других детей, у которых не бывает родителей. А теперь ваша очередь снимать проклятье, которое...". Будет очень трудно об"яснить. Но я об"Ясню. Так или иначе я им об"ясню. Мы с детства знаем о том, как снимали проклятье на баррикадах, и о том, как снимали проклятье на стройках и лабораториях, а вы снимите последнее проклятье, вы, будущие педагоги и воспитатели. В последней войне, самой бескровной и самой тяжелой для ее солдат. Наверху визгливо закричала вузи и жалобно заплакал лэн. В кабинете что-то бубнил оскар. Хорошо ему, подумал я, просто: слег - это плохо, вредно, противоестественно. Значит, надо уничтожить слег, запретить его законом и следить потом, чтобы закон выполнялся строго. И только мария умнее, потому что старше и опытнее. Марию еще можно будет перетянуть на нашу сторону. Я для него не авторитет, но найдуться люди, которых он выслушает внимательно... До чего же хорошо, что я могу сейчас крикнуть на весь мир и меня услышат миллионы единомышленников! И я подумал, что теперь не уеду отсюда. Я здесь всего три дня. Не может быть, чтобы здесь не оказалось никого, кто с нами. Кто ненавидит все это смертной ненависью, кто хочет взорвать этот тупой сытый мир. Такие люди всегда были и всегда будут. Ну, хотя бы тот шофер-книголюб... Или этот длинный жесткий из интелей... Да мало ли кто еще! Они тычутся, как слепые. Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь им, чтобы они не растрачивали ненависть по мелочам. Теперь наше место здесь. И мое место здесь. Какая предстоит работа, подумал я. Какая работа!.. Я не знал пока, с чего нужно начинать в этой стране дураков, захваченной врасплох изобилием, но я знал, что не уеду отсюда, пока мне позволяет закон об иммиграции. А когда он перестанет позволять, я его нарушу. С о д е р ж а н и е глава первая..................... 1 Глава вторая..................... 8 Глава третья..................... 17 Глава четвертая.................... 24 Глава пятая...................... 33 Глава шестая..................... 37 Глава седьмая..................... 44 Глава восьмая..................... 53 Глава девятая..................... 60 Глава десятая..................... 68 Глава одиннадцатая.................. 79 Глава двенадцатая................... 89